Чудеса за третьей дверью
Шрифт:
— Я знаю совсем немного. Только то, что рассказывала мама — а она не любила вспоминать то время. Моя семья из Боснии, из маленькой деревеньки Борак. Сейчас это территория Республики Сербской, но Борака, как было сказано в письме, уже нет — его уничтожили во время войны, когда разваливалась Югославия. Наша деревня была рядом с одной из «зон безопасности», созданной ООН. По ночам такое пограничье превращалось в ничейную землю — никто не был уверен, что доживёт до утра.
Степан молчал. Девушка сердито моргнула, как делают маленькие дети, чтобы не расплакаться, и заговорила снова. Пальцы её рук
— Недалеко от Борака был один из постов ООН — французский, занятый Легионом. Тогда в нём служило много выходцев из бывшего Союза. Наверное, из-за русской речи они казались более «понятными», чем другие миротворцы. Многие бывали в деревне, некоторые даже ухаживали за местными девушками. Моей маме было чуть больше двадцати, она влюбилась без оглядки.
— В кого?
Ника вздохнула:
— В том-то и дело, что я не знаю. За ней ухаживали два сержанта — Серж Борю и Этьен Мишоне. Обоим уже перевалило за сорок, но оба по-прежнему видные, статные, красивые. Я знаю только, что когда мама выбрала одного, второй отступился, не стал мешать другу.
Девушка устало потёрла лицо руками, и, не поднимая взгляд от столешницы, продолжила монотонно, словно каждое слово давалось ей с трудом:
— На Борак, как и на другие деревни, напали ночью. Даже спустя годы мама часто просыпалась с криком — ей снилось, что где-то снова вспыхивает над крышами пламя, снова бьют в набат, кричат и стреляют. Мама тогда была уже беременна мной, хотя срок был совсем небольшой. Она так и не успела сказать об этом отцу.
— А потом?
— Потом? — Ника непонимающе посмотрела на Степана, пожала плечами. — Обычно силы ООН не вмешивались в подобное, но в этот раз с поста примчалась машина, а в ней — два сержанта и три легионера. У миротворцев было разрешение применять силу для наведения порядка, и они им воспользовались. Когда утром подошла бронетехника с раскраской ООН на борту, всё уже закончилось. Из пятерых в живых оставался только один, сержант — его вертолётом отправили в госпиталь. Хотя все были уверены, что он умрёт раньше, чем вертолёт совершит посадку. Жители Борака хотели похоронить тех четверых на деревенском кладбище, но им не позволили.
Степан кивнул.
— Ясно. Раненый сержант — это дядя Этьен. Но ведь вашим отцом может быть и Серж Борю?
Ника закусила нижнюю губу и, не глядя ему в глаза, ответила:
— Дедушка не пустил маму к телам, и она так и не узнала тогда, кто именно из двоих погиб. Но Этьен Мишоне точно был там в ту ночь, и он точно знал, кто мой отец.
— А почему вы не узнали всё у матушки, когда пришло письмо? Кстати, где она? В Белграде?
— Мама умерла, — серые глаза погрустнели и, казалось, стали темнее. — Письмо пришло в прошлом сентябре. Она к тому времени уже полгода лежала после инсульта, не могла ни говорить, ни писать. Только теребила меня за руку, когда хотела, чтобы я ещё раз прочла его. И каждый раз плакала.
— Простите. Мне очень жаль, — тихо сказал Степан.
— Она умерла в октябре. А когда не стало вашего дяди?
— Примерно тогда же. Я узнал о его смерти только в декабре. Да и вообще о том, что у меня был дядя.
— Как это? — растерянно спросила гостья. Степан принялся рассказывать свою историю, деликатно обходя вопросы, касающиеся фейри. В ответ Ника поведала, как после смерти матери закончила все дела в Белграде, заперла их квартирку, отдала ключ соседке и отправилась на поиски отца. Из Белграда — в черногорский Бар, оттуда паромом — в итальянский Бари, а затем автостопом через всю Италию и Францию — в Бретань.
Ночь укрыла древний лес и старый шато. Электрический свет был давным-давно погашен, и четверо в башне устроились возле камина. Ника удивлённо смотрела, как Степан взял для себя стул; кивнув на рыжего кота в кресле, мужчина пояснил:
— Это только его кресло. Такие у нас правила.
Девушка улыбнулась. Потом, словно спохватившись, посмотрела на сгустившуюся за окном темноту:
— Есть здесь поблизости отель? Последняя попутка высадила меня в Гуареке, оставшуюся часть пути я прошла пешком. Думала, что в любом случае смогу остановиться у месье Мишоне, но теперь…
— …теперь вы сможете переночевать здесь. Во-первых, вы дольше будете искать отель, многие у нас просто закрываются на зиму, потому что нет туристов. Во-вторых, в такую глушь так поздно не поедет ни один таксист.
Ника, похоже, была настолько уставшей, что на возражения у неё уже не хватало сил. Она только кивнула, благодарно улыбнулась и поинтересовалась:
— Где мне можно будет устроиться?
— Здесь. У нас есть надувная кровать, сейчас только принесу свежее бельё. Месье Али ночует наверху, в башне, а моя спальня — на втором этаже.
Кот и гоблин растерянно переглянулись.
* * *
— Это просто глупо! — вполголоса шептал Дуфф, устраиваясь в армейском спальном мешке возле кровати Степана. — Не говоря уже о том, что это всё может оказаться выдумкой!
Руй, всё ещё в обличье кота, остался внизу: домовой негласно приглядывал за гостьей, а «Старый Али», уступивший ей надувную кровать, и якобы ночующий на диване в «берлоге», яростно спорил с человеком.
— Непохоже на выдумку. Слишком заковыристо, можно было придумать попроще.
— Например?
— Ну, например, что она француженка. Что дядя заделал ребёнка девушке, когда был в увольнении — вполне реалистично, разве нет?
— Это если у неё есть французский паспорт.
— К тому же она ведь не знает про фото и жетон в витрине наверху. И узнать ей о них неоткуда. Разве что сам дядя Этьен был знаком с этой девушкой, и показывал ей свой «музей». А на жетоне действительно имя Сержа Борю.
Гоблин фыркнул:
— Она — женщина! Они все — двоюродные сёстры Морганы!
— И она — точная копия своей мамы с фотографии.
Дуфф призадумался. Потом нехотя кивнул:
— Пожалуй. Хотя я слышал, что теперь люди стали менять внешность по собственному желанию.
— Ты про пластическую хирургию? — удивился Степан. — Брось. Слишком много хлопот, и ради чего?
— Ради наследства.
— Дядя ведь не был миллиардером. Или миллионером. Правда, если я правильно помню объяснения мэтра Блеро, родные дети всегда могут претендовать на какую-то долю имущества. Даже если родители их вычеркнули из завещания, либо не знали об их существовании. А дядя Этьен, получается, всё-таки узнал, хоть и не сразу.