Чудо в перьях
Шрифт:
— А куда захочешь… — Он зевнул. — Ты, кажется, куда-то собирался? Или я ошибаюсь?
— К Пичугину, — кивнул я. — Я хочу знать правду. Использовали вы его, как меня, или…
— Рабом он не был, — серьезно сказал хозяин. — Исполнял, да, был предупредителен, да, но не роптал. И знал свое место. А теперь иди, Паша, спать. Я всем доволен. До сих пор ваши семейные сцены проходили без моего участия, вполголоса, а сегодня я был приобщен! Почувствовал себя не лидером сверхдержавы, не народным любимцем, а куда больше — семейным человеком. Которому действительно есть что терять. Ну все, иди, сегодня ты меня утомил, как никогда.
11
Той же ночью я поехал к Пичугину, рассчитывая днем вернуться в филармонию.
После возвращения блудного вождя дороги везде подсохли, поскольку кончились наконец дожди, и потому доехал я на этот раз довольно быстро. Даже раньше, чем собирался. Село еще спало. Кричали петухи, ревели в своих хлевах коровы, только в доме отца Никодима по-прежнему не светились окна. Несколько удивившись, потому что знал о привычке хозяина вставать раньше других, к восходу, я решил никого не будить.
И уснул в машине. Проснулся от того, что на меня кто-то пристально смотрел. Это была голенькая светленькая, синеглазая девочка, настоящий херувимчик, только без крыльев и мальчишеской пиписки, приоткрывшая ротик, как только мы встретились с ней глазами.
Она засмеялась и отбежала в сторону, туда, где копался на грядке ее братишка. Он посмотрел в мою сторону, потом снова принялся за свое занятие.
«Наверно, собирает червей для рыбалки, — подумал я. — Пичугин мне говорил как-то… Где же он сам?»
Я коротко нажал на клаксон. Дети снова посмотрели на меня, подошли поближе. Теперь я мог их рассмотреть как следует… Позавидуешь отцу Никодиму, вот кому счастье подвалило! За все его муки, за искреннее раскаяние Бог простил ему невольное убийство, самозванство во имя добра и все прочее, на что намекал хозяин… А было ли? А если и было, имеет ли теперь значение? Словом, зря приехал. Зачем будоражить, беспокоить… Посмотришь на этих детей… Неужели тот папаша мог покуситься? Значит, правильно все сделал отец Никодим, поскольку он — настоящий отец! А тот — самозванец. Переставший быть отцом и пастырем… Ради такого открытия можно было не приезжать…
Но и уезжать не стоит. Вон уже вышла женщина в открытом сарафане, да, это ее я видел в прошлый раз, когда она спала с детьми…
— Вы к кому? — спросила она.
Почему-то хмурится, лицо недовольное, озабоченное… черт меня принес.
— Я к отцу Никодиму, — сказал я.
— К кому? — спросила у матери девочка.
— К папе, не мешай… — нахмурилась еще больше мать.
— А папа умер! — сказала девочка. — Вы разве не знаете?
Умер? Ну да, она про того, погибшего, уже знает, Пичугин не мог не рассказать… Но почему так сказала и так смотрит?
— Я знаю вас, — сказала она. — Вы ведь Павел Сергеевич? Он возил меня на ваше выступление… Хотели подойти, но он сказал, что не стоит, будем мешать. Вы проходите, проходите, он вам просил передать…
Я вылез из машины, вдруг почувствовав все кости своего лица. Тело стало ватным, малоподвижным. Я боялся, что она еще что-нибудь скажет.
В доме, полутемном и прохладном, в глаза бросился большой портрет отца Никодима — увеличенная любительская фотография в самодельной раме… Я остановился. Закрыл глаза, почувствовав знакомое уже удушье, перенесенное вчера вечером.
И сел без приглашения.
— Когда это произошло? — спросил я и прокашлялся, почувствовав сухость во рту.
— Сорок дней отмечали на прошлой неделе, — спокойно сказала она. — А вам он просил перед смертью передать этот конверт.
Она достала из-за иконы большой серый конверт. Я машинально взял его и погладил, словно пытаясь ощутить тепло его пальцев.
— Как он умер? Отчего?
Она помедлила, посмотрела в окно, откуда доносились голоса ее детей.
— Он принял яд, — сказала она.
— Яд? — Я не верил своим ушам. — Да что случилось?
Она не ответила, только тихо заплакала, отвернувшись.
— Простите, а… как вас зовут? — спросил я.
— Ирина Андреевна, — сказала она, вытерев глаза и вздохнув. — Все спрашивают: как? Думаете, легко? Как да почему… Откуда я знаю. Нарядный был, веселый, даже выпил чуть. Я прямо не узнавала его. А он мне говорит: «Хочу поговорить с твоими детьми без тебя». Муж мой ведь умер, не знаю, говорил он вам… — Она вскользь посмотрела на меня, потом опустила глаза. — Ну вот. Пошел к ним. Играли, смеялись, я думала: «Чего они там? И почему мне нельзя? Я ведь тоже хочу». А они вдруг затихли… Мне бы подойти, как собиралась, нет, думаю, раз он просил так… И тут ко мне моя Динка бежит, плачет… — Она и сама заплакала, махнула рукой, отвернулась.
— Ирина Андреевна… — начал я, желая сказать, что больше не надо ничего, все, достаточно, я, пожалуй, пойду…
— Вот всегда так, — вздохнула она. — Начну рассказывать, и сразу глаза на мокром месте… Вы чаю не желаете?
— Пожалуй, — кивнул я.
И посмотрел ей вслед. Потеряла за короткое время двух мужей. Дьявола и святого. Ей-то за что?
— Вы-то как? — спросил я, когда она вернулась с небольшим, плохо чищенным самоваром. — Все-таки остались дети, как справляетесь, может, вам помочь?
— Ой, да что вы… Все только и помогают. Не оставим, говорят, детей твоих, поднимем всем нашим приходом. И целыми днями таскают — кто что. Ну так о чем я? Значит, Дина подбегает…
— Может, не надо? — тихо спросил я. — Какое это теперь имеет значение?
— Как хотите… В общем, сначала я не поняла, что у них там. А она кричит: «Мама, где наш папа, он умер?» — Она всхлипнула. — «Вон, — говорю, — ваш папа!» — продолжила она, успокоившись, сдавленным голосом. — И указываю на отца Никодима. А она как затрясется! «Нет, — кричит, — это не мой папа! Он обманывает нас. Он — нехороший!» Я как услышала это… А тут еще бабки пришли из церкви, все слыхали Ужас!.. Потом смотрим: где он? Никак найти не можем. Я у Гены спрашиваю: «Не видал отца?» — «Видал, — говорит. — А он нам разве отец?» И опять при всех! А потом показал, куда он пошел… От греха и позора… Когда нашли, его уже рвало вовсю, его на руках до больницы наши мужики донесли, всю ночь народ у дверей стоял, врачей не выпускали… Толку-то. Большая доза, говорят. Специально, что ли, держал? Так и помер. Хоронить хотели, а новый наш батюшка, отец Николай, на кладбище не разрешает. Самоубийство, говорит, великий грех, тем паче для посвященного в сан. Но народ разве поймет? У меня самой отец архиерей, нельзя, значит, нельзя… Ну вот, хороним, значит, а Дина вдруг спрашивает: «Это папа мой?» Народ удивляется: «А то кто ж? Поплакала бы, девонька». А она ни в какую. Насупилась, разупрямилась… А бабки, гляжу, перешептываются. Уж все слыхали. Но Дина так и зовет его с тех пор папой. Уж не знаю почему. И всем рассказывает, как он умер. А того даже не вспоминает. Ну да, этот добрый был, голос на них не поднимал…