Чудо в перьях
Шрифт:
Ее голос снова дрогнул, но она удержалась. По-видимому, не впервые рассказывала.
Я поблагодарил за чай.
— Вы мне покажете его могилу? — спросил я.
Она махнула рукой, явно обессилев.
— Дети проводят… Диночка, иди оденься, покажи дяде могилку, где папа лежит.
Меня проводили на кладбище брат и сестра. Могила нашлась сразу. Да и не велико сельское кладбище, чтобы подолгу на нем разыскивать.
Она была расположена у самой ограды, по-видимому, таков был достигнутый компромисс.
Ничего, кроме креста да множества цветов.
— Памятник обещали поставить, — сказал Гена, посуровев. — С надписью. Только мама возражает.
— Почему? — спросил я.
— Не знаю, — пожал он плечами. — Он ведь записку оставил. Чтобы и крест стоял, и памятник. И на них было написано: «Отец Никодим». А зачем, никто не, знает.
«Я знаю», — чуть не сказал я, глядя на могилу. Везет же мне. Второй раз стою над могилой, где, по сути, похоронены двое.
Но здесь хотя бы имена обоих будут написаны…
— Его похоронили за изгородью, — сказал Гена сурово. — А ночью наши мужики пришли и изгородь перенесли. Днем батюшка ругался, велел на место поставить, а никто не захотел. Так и оставили.
— Ген, пойдем… — захныкала сестренка, полусогнувшись. — Я писать хочу.
— Потерпишь, — сказал брат, зло посмотрев на нее.
Я подумал, что он теперь будет смотреть на нее как на убийцу их отца. Скажет он когда-нибудь ей об этом или нет, не суть важно.
Мы оба смотрели ей вслед, как она нашла дырку в изгороди, уселась там за кустиком и тоже смотрела оттуда на нас, лукаво улыбаясь, потом, пританцовывая, подбежала, взяла брата за руку.
— Ну давай, пойдем!
Я пожалел, что ничего не захватил с собой для них.
12
Дома я сразу бросился к роялю. Это была причудливая смесь совершенно разных композиций, некое беспорядочное попурри, точное выражение того, что творилось у меня на душе…
Когда я наконец перестал играть, я услыхал знакомый, до зубной боли, плаксивый голос Радимова: «Паша…»
Я поднялся. Некому подойти, кроме меня? В доме было тихо. Я прошел по комнатам, выглянул в сад. Никого.
— Да уехали они, уехали… — услышал я. — Собрались и, не говоря ни слова, уехали. Хоть бы попрощались! — Он вошел в затрапезном виде. Прислонился к косяку.
— Куда? — не понял я.
— Куда… К себе в деревню. Так и велено передать. Не могут со мной жить под одной крышей, видишь ли. Забрали Сережу, к шалостям которого я успел привыкнуть, и уехали! Представляешь?
Он сел на стул и потер себе грудь.
— И вот я один сижу, захотел поесть, у меня режим, это все знают, но мне никто ничего не оставил…
— Что-нибудь придумаем, — сказал я, заглядывая в холодильник.
— Что тут придумаешь! — вздохнул он. — Если меня можно терпеть только при большом стечении народа. А чуть меньше десяти — уже разбегаются.
— Вы масштабная личность, — кивнул я, доставая яйца и масло.
— Но мне нельзя яичницу, Паша… — напомнил он. — Это же сплошной холестерин!
— А кто сказал, что это вам? — обернулся я. — Хватит, Андрей Андреевич, попили кровушки. Извольте себя обслуживать сами.
— Но я не умею! — чуть не заплакал он. — Мне что, в гостиницу переезжать? Так у меня денег нет.
— Ладно… — сказал я, подумав. — Делать нечего. Поедем с нами на гастроли. К Роману Романовичу. Вы ведь без него жить не можете. И потому убить хотите.
— Да уж таковы мы, перевоплощенные, перепутавшие жизнь и смерть! — завздыхал он. — Но ты ничего не сказал про Пичугина. Как он там?
— Нормально, — сказал я, открывая морозилку. — Баранину вам тоже нельзя?
— Нормально, это как? — спросил он. — Что-нибудь про меня рассказывал? Ну говори же, говори! Что он про меня сказал?
— Нормально — это значит лежит себе в сырой земле и никому уже не опасен. Не проболтается. Вот только письмо мне передал. Прощальное.
Признаться, я о нем забыл. Помнил только, что осталось в машине. Кажется, на заднем сиденье…
— А мне можно будет прочесть? — спросил он.
— Валяйте! — сказал я. — Оно адресовано не вам, но что это изменит?
Я чувствовал полную опустошенность. На все было наплевать. И была обида на уехавших. Могли бы дождаться… Хотя я сам умчался в ночь, никому не сказав ни слова. И оставив их тут с этим…
Но вот чем Радимов хорош — на него невозможно долго злиться! И совершенно забывается, что он только недавно был лидером мировой державы. Этакий босяк, неряшливый, занудливый, которого ничуть не заботит, как его воспринимают…
Он спустился вниз, пока я жарил яичницу на спиртовке, на которой обычно мы кипятим по ночам чай.
Странно, что чем больше он ждет смерти, тем сильнее хлопочет о своем здоровье. О холестерине постоянно говорит, как выживающий из ума пенсионер, собирающийся пережить всех партнеров по домино.
Как это в нем сочетается — цепляние за уходящую жизнь с прикидками на жизнь последующую. Столь специфической раздвоенности я в нем прежде не замечал.
Яичница была готова. Я вышел на лестничную площадку и нагнулся, чтобы увидеть его внизу. Он читал письмо Пичугина, стоя ко мне спиной напротив горящего камина. Мне это не очень понравилось.
— Андрей Андреевич! — позвал я. — Давайте несите сюда. Ваш холестерин остывает.
Он поднял голову, но ко мне не повернулся. Я только услышал, как он рвет бумагу.