Чудо в перьях
Шрифт:
Потом мы сели с ним вдвоем, пили чай.
— Как говорили римляне: «Следующий день является учеником предыдущего», — сказал хозяин, вытирая пот с лысины. — Поэтому мне не нужна никакая власть. Даже здесь, где меня любят и готовы носить на руках, все, кроме тебя.
— Ношу, как видите… — сказал я. — По старой привычке.
— Ну да, теперь ты воспарил, думаешь — недосягаем…
— А вам хочется подмять под себя? — спросил я.
— Хочется… — признался он. — Я ведь дико ревную тебя, Паша. Даже к твоей славе.
— Так о ком речь? — спросил я. — Кто ваш тайный враг?
— Будто не знаешь… — вздохнул он. — Кто всю жизнь меня преследовал, покоя не давал?
— Господи… Опять он? Я слышал — лежит, не встает после случившегося.
— Да, Паша, да! Он жив, пока я жив, говорил уже, кажется… И потом, для общественного мнения он — мученик, страстотерпец. Пострадал за правду. А это существенно прибавляет достоверности к случившемуся.
— А что? — спросил я, затаив дыхание. — Что случилось?
— Будто не знаешь… — усмехнулся он. — Все за ту автомобильную катастрофу! Будто я ее устроил. А ты исполнил. Представляешь? Бред сивой кобылы, а кому теперь докажешь?
— Но здесь вам нечего бояться, — сказал я. — Народ вас боготворит. Вы бы посмотрели, что творится на улицах! Все ваши начинания и нововведения ожили! Все так ждали, Андрей Андреевич!
— Да меня, Паша, больше не интересует, что меня ждет… Сон мне был, видение, понимаешь? Вот пока я у тебя спал… Будто нахожусь в темной комнате и вижу, кто-то неразличимый бродит за мной, руками шарит, поймать хочет… Я к дверям, я к окну, а все наглухо закрыто, ничего не поддается… Смерть, Паша, за мной ходит! Вот что! А ты говоришь… Какая там власть, какая всенародная любовь! Я Роме сейчас завидую. Понимаешь? Он как убедился, что перевоплощенный, так перестал всего бояться! А я всегда это знал, но все равно боюсь. Боли боюсь. У меня ведь какие мучительные смерти бывали, Паша! У тебя-то легкие. А Рома вообще во сне помирал… Ну это ладно, что делать-то будем?
— С кем?
— С кем… Вот видишь, не спросил: с чем. А — с кем. С Ромой, конечно! Достанет он меня, чувствую! Хоть от него сюда сбежал, а достанет! Через тебя причем… Вот ведь какое дело. Именно через тебя. Я это вижу!
Я во все глаза смотрел на него. Постарел, конечно, сдал — безусловно… Но ведь народный герой! Признанный вождь! Хорошо, что никто, кроме меня, сейчас не видит и не слышит.
— А хоть бы и видели! — кивнул он, цепляя на вилку кусочек ветчины. — Смотрю, жалуетесь все на триумвират ваш, спасибо, конечно, а благосостояние ваше не убывает, нет…
— Доедаем, что вы припасли, Андрей Андреевич! — сказал я.
— Это верно! — показал он на меня вилкой, жуя. — Польстил, спасибо на добром слове. Ну так что? Что скажешь?
— Прямо не знаю… Ведь закрыли дело-то? — пожал я плечами. — Сколько можно.
— Закрыли, Паша, потому что я у власти был. Сказали, что его водитель сам виноват. За халатность срок впаяли… Невинный, можно сказать, человек за кого-то другого пострадал. А теперь я в опале… Понимаешь? И дело снова возбудили… Рому каждый день по телевизору показывают, как он ручками и головой трясет. И крови моей жаждет.
— Так вы поэтому сбежали? — догадался я.
— Проницательный ты, Паша, человек! Моя школа. Ничего не скроешь.
— М-да… — протянул я.
— Что — м-да? — подался он ко мне через стол.
Я все никак не мог сопоставить. Великий человек, по одному его слову десятки тысяч поднимутся… И в то же время Акакий Акакиевич, цепляющийся за жалкое существование.
— Не слышу ответа! Или не устраивает вопрос?
— Да вот прямо не знаю, что сказать.
— А придется, Паша, придется… — Он оглядел комнату. — Жить ты стал! А? Есть что терять. Жена красавица, сам — знаменитость. А благодаря кому — не забываешь?
— Как такое забудешь… Долги есть долги. Надо отдавать.
— Это ты мне? — ткнул Радимов пальцем в свою впалую грудь. — Я свои отдал, Паша. До копеечки. А вот кое-кто не торопится. И ведь для тебя нет ничего невозможного, как показывает опыт.
— Не мне судить… — пожал я плечами.
— Скромничаешь, однако, скромничаешь… Так я поживу у тебя — пока? Не возражаешь? Нет у меня на старости лет угла. Бомж я!
— Это ваш дом! — развел я руками.
— В смысле мой дом — твой дом? — наклонил он ухо в мою сторону, будто боясь не расслышать.
— Можно и так, — кивнул я. — Как скажете, Андрей Андреевич, так и будет.
— И скажу! — Он снова ткнул вилкой в мою сторону. — С зарубежными гастролями придется потерпеть!
— Начатое надо доводить до конца, как показывает опыт! — согласился я.
— О! — Он указал вилкой с поддетым кусочком окорока на потолок. — То слышу голос не мальчика, но мужа! Поэтому перенеси гастроли сам. Не дожидайся, пока с тебя возьмут подписку о невыезде.
— Нам здесь бояться нечего, — сказал я. — В нашем Крае каждый дом — ваша крепость.
Он вздохнул, посмотрел, улыбаясь и чуть сощурясь.
— Я очень старый человек, Паша! Не мне обольщаться всенародной симпатией. Это такая же иллюзия, как школьная любовь к круглой отличнице. Ведь пришел бы на мое место нормальный, просто толковый человек… Спасибо я должен сказать этому придурку Бодрову! Что он все тут успел развалить! Ну какой из меня выдающийся деятель? Выгнали меня — и правильно сделали. И еще должны взять подписку, что я отказываюсь заниматься политической деятельностью! Да я и сам откажусь…
— А если вас попросят?
— Не хочу портить впечатление. Опять что-нибудь не то ляпну или натворю. Пусть все остается как есть. Любите меня? Значит, должны понять.
Потом хитро посмотрел на меня, снова склонился, поманив к себе пальцем. Я послушно склонился к нему.
— А разве одно мое присутствие — пусть молчаливое и безучастное — ни о чем не говорит? Разве я не блистаю своим отсутствием, как было сказано в свое время о старце из Ясной Поляны? Кто знает, Паша, быть может, от моего бездействия больше будет пользы…