Чудо в перьях
Шрифт:
— Зачем? — открыла она рот, ничего не соображая. — Пусть остается.
— Я тебе все — потом — объясню, — сказал я с расстановкой. — Я сам — сначала — ничего — не — мог — понять. А теперь — найди шоколад, умоляю, не стой и не смотри так!
Потом мы напоили ее чаем. Пока она пила, разламывали шоколад, засовывая его в разные сборки и уголки ее комбинезона.
— Надеюсь, они не делают спектральный анализ кала, — бормотал я.
У меня тряслись руки. За эту девочку я готов был разогнать весь их лагерь и перевешать этих стервоз. За ноги! И чтоб ветром раскачивало скелеты, когда сожрут их птицы. В моем воображении вспыхивали картины расправы, одна страшнее другой.
Но была еще одна мысль, как всегда, тем более настойчивая, чем сильнее я ее отгонял: как бы я повел себя, если бы не устроил эту катастрофу ее любимому дяде Роме? Вон как признательна ему, позавидуешь! Значит, из чувства вины?
— Так вы напишете Игорю Николаевичу? — спросила она.
— Непременно! — мотнул я головой, лихорадочно соображая. В конце концов, в городе полно людей, чьих детей увели эти крысы… Что-то надо придумать. Значит, загоняют детей в палатку и обливают бензином, если увидят опасность… — Где они держат бензин? — спросил я. — К нему можно добраться?
— Мы уже думали. Они держат его в отдельных канистрах. У каждого жокея по канистре. Уничтожишь одну, остальные уцелеют. Мы подглядели: они клятву приняли на самосожжение вместе со всеми…
— Ну хоть съешь что-нибудь! — взмолилась Мария. — Успеешь. Тебя на машине подвезем.
— Лучше не надо, — сказала Лена. — Если увидят, скажут, что предала. Я должна была только письмо передать… — Она снова заплакала. — Противно, знаете как?
Сначала милиционеры обыскивают, везде лезут, противные, сальные, подмигивают. Одну девочку до утра не отпускали… А потом жокеи обыщут, точно так же. И на глазах у ребят. Может, поэтому мальчишек больше не отпускают.
Она встала из-за стола.
— Спасибо. Я пойду. Шоколад не найдут?
— Не найдут, не найдут! — сказала мать. — Ночью распорешь, где зашили, и покушайте.
— Что ты сидишь? — спросила жена. — Что смотришь? Неужели так и отпустишь?
— Что ты мелешь… — простонал я, хватаясь за голову. — Ну невозможно, понимаешь? Пока невозможно!
— Только ничего не делайте! — испугалась Лена. — Только хуже будет! Даже не вздумайте! Вы их не знаете…
— Не будем, — сказал я, провожая ее до двери. — Но что-нибудь придумаем. Значит, бензин они держат в своих палатках?
Потом смотрел ей вслед. Как только она отошла метров на сто, послышался приглушенный стук копыт. Значит, следили? Ехали за ней, и, может, даже подслушивали?
Я вернулся в дом. Минут десять ходил, не находя себе места. Потом стал быстро одеваться.
— Ты куда на ночь глядя? — всполошилась Мария.
— Надо… — Я поискал глазами куртку. — Всю ночь буду ехать, налей в термос, покрепче.
— К отцу Никодиму? — спросила мать, не поднимая глаз от вязания. Как если бы я собирался сходить в булочную. Я остановился, посмотрел ей в глаза, как только она оторвалась от шарфа для внука.
— Да, — сказал я. — Давно собирался. А откуда ты знаешь?
33
Я гнал машину по знакомой дороге, как если бы уходил от погони. К счастью, подморозило, отчего проселок стал более твердым, но пока не скользким. Впрочем, как и ухабы. Пару раз машину встряхнуло, что показалось все, сейчас развалится… Вокруг шумел лес, негодуя на ветер, пытающийся подмять под себя вековые ели. Все в природе сопротивляется насилию. Согнутое дерево распрямляется сразу. Человек через какое-то время. В той или другой форме, но распрямляется. Даже оставаясь согнутым. То есть раб и свободный человек мстят по-разному. Эти мегеры, захватившие детей, мстят нам всем. Быть может, за недостаток внимания, проявленный к ним в детстве. Затем — в молодости. Они не сумели сполна утвердиться в своей карьере, теперь утверждаются в полной мере, заставив тех, кто унизил своим невниманием, содрогнуться перед их гнусностью.
У отца Никодима в, окне горел свет. Я подъехал поближе на своей замызганной «четверке», от которой шел пар из радиатора, и поставил ее нос к носу с «Москвичом» святого отца. «Вот так и будем с ним сидеть до утра», — подумал я, глядя на машины.
Пичугин вышел на крыльцо. Длинная белая рубаха, небольшой крест на груди. Внимательно посмотрел, ничего не сказал, только отступил на шаг в сторону, приложил палец к губам. У его преподобия дама?
— Благослови, святой отец! — Я шутовски склонил голову.
Он снова приложил палец к губам, только теперь к моим.
— Они спят, — сказал он. — Потише.
Я вошел вслед за ним. Кто — они? На широкой постели спала женщина средних лет, к которой прижались двое детей. В широкой печи потрескивал огонь.
— Ты ждал меня? — шепотом спросил я.
Он кивнул, показал глазами на дверь. Там была небольшая горенка, одной из стен которой служила печь. И потому было даже жарко.
Я скинул куртку, прижал руки к горячему беленому кирпичу.
— Приехал к тебе каяться. Или исповедоваться. Сам не знаю. И просить совета.
Он кивнул. Указал мне на табурет. Только после этого сел сам напротив. Достал бутылку водки из тумбочки.
— Ого! — сказал я. — Потребляешь? Как же сан? Раньше, помнится, ни капли. А тут запил?
— Это для тебя, — сказал отец Никодим. — Рюмку, не больше. Специально держу для таких, как ты. Чтобы свободно себя чувствовал.
Я выпил. Он убрал и бутылку и рюмку.
— А теперь меня выслушай, — негромко сказал он, подавшись лицом ко мне. — Я ждал тебя, Павел. Чтобы самому исповедаться.
— Ты? Исповедаться? Почему мне?
— Раз есть у тебя такая надобность, значит, сможешь меня понять. А когда выслушаешь меня, сам решишь: стоит ли мне рассказывать или нет. Гожусь ли тебе в исповедники? Впрочем, это я сам еще не решил…
— Так ты что, сначала сам перед всеми каешься, потом только выслушиваешь?
— С другими — я священник, чей сан сомнений не вызывает. У тебя, я вижу, не сомнения даже, а подозрения. И скажу сразу, что они правомерные.
— М-да… — сказал я. Тепло от выпитой водки растекалось по телу, расслабляя язык и мозги. Что-то не с того мы начинаем. — Валяй, — сказал я. — Выкладывай. Что у тебя на душе.