Чукотский вестерн
Шрифт:
– Я к тебе, Никита Андреевич, утречком раненько забегу, – на прощание прошептал Шняга, подмигивая Нику по очереди обеими глазами.
Рядом с одинокими воротами (одинокими – по причине полного отсутствия собственно забора) стояла потрёпанная ветрами скульптура – чукча в компании с северным оленем. У оленя в наличии был, почему-то, только один корявый рог.
Чуть в стороне от скульптуры обнаружился и настоящий чукча – тоже потрёпанный и непрезентабельный, без оленя, но с картонной коробкой. В коробке весело копошились лобастые щенки.
Увидев подходивших к нему людей, чукча заметно оживился.
– Здрасте, дядьки, чайку бы, а? Отработаю чем или на щенков поменяю: один щенок за одну пачку чая. Может, сговоримся, дядьки? А? Хорошие щенки, злые. Волками вырастут, зуб даю, – щёлкнул ногтем большого пальца по своему единственному чёрному зубу.
– Обойдёшься, гнида. – Эйвэ невежливо отодвинул просящего в сторону и пояснил: – Спиртного им совсем не продают – строго запрещено. Так они чифирить моду взяли. За пачку чая на всё готовы. Но лучше вовсе ничего им не давать. Логика у них железная: если кто один раз чего дал, значит, и второй раз дать может. Полгода потом будет следом за тобой ходить и канючить слёзно. А если за щенка пачку чая дашь – совсем замучит. Будет каждый день щенков приносить. Говоришь ему, не надо, мол, больше щенков. А он, морда тупая, думает, что этого конкретного не надо, – мозги у него так устроены. Назавтра другого обязательно притащит. Послезавтра – третьего. И так – до бесконечности. Так что, учти на будущее.
Певек этот даже посёлком нельзя было назвать. Так, второстепенный опорный пункт или стойбище неорганизованное, что вернее.
Три сборно-щитовых домика американских, с пяток халуп, сколоченных из фанерных ящиков, два десятка землянок, вырытых в склоне пологой сопки, да множество чукотских яранг, разбросанных в беспорядке по всей округе.
Одни яранги – большие, куполообразные, крытые старой парусиной; другие – маленькие, с крышей из моржовых шкур и кусков тюленьей кожи.
– Вот это – Чаунская бухта, или губа, тут уж как кому больше нравится, – с видом музейного гида вещал Эйвэ, размахивая руками. – Видишь, вон там тянется гряда сопок? Самая высокая из них называется Пээкиней. От этого названия и Певек получился, после трансформации уродливой. Легенда здесь ходит, что в очень давние времена на склонах этой сопки шла ожесточенная война чукчей с коряками, или юкагирами там, к примеру. Горы трупов образовались. А хоронить негде – вечная мерзлота кругом. Отсюда и название Пээкиней – «дурно пахнущая гора». К югу, за теми сопками, и зоны начинаются, штук пять, новые совсем. Что характерно,
Землянка обычной оказалась: вонючей, тесной, прокуренной до самого основания. Прибрались, примус раскочегарили, макарон наварили. Тут и Сизый пожаловал – прилетел на третьем самолёте, с часовым опозданием.
– Привет, бродяги! – заорал прямо с порога. – Ну и дыра, мать моржовую по-всякому! Много гиблых мест мне доводилось видеть, но эта – прямо конфетка из слоновьего дерьма, протухшего причём…
После ужина занялись сборами.
– Главное – ничего важного не забыть, – поучал Эйвэ, в заранее подготовленном списке галочки проставляя. – Недели две вам там одним жить, не меньше, поэтому и собираться надо тщательно. Вот, я вам ещё документы положу, в геологические планшеты. Это те, которые вы в Магадане не удосужились изучить. По причине пьянства бессовестного. Не все, конечно, только малую часть. Остальные потом с караваном привезу. Прочли, что не интересное – на растопку печки пустили. Понятно?
– А почему – «с караваном»? – спросил Ник. – Непривычное какое-то слово, южное. И капитан Курчавый в Магадане всё про «караван» твердил, теперь, вот, ты. Проще слова не подобрать? «Полевой отряд», например, чем плохо?
– Раньше товарищ Панфильев всеми делами в Певеке заправлял, – невозмутимо пояснил Эйвэ. – Он в двадцатые годы с басмачами на юге воевал, в пустынях. Оттуда и словечко это привёз. Как увидит двух оленей, идущих по тропе, так сразу – «караван». Привыкли все, прижилось понятие. Да, ещё: судно вплотную к берегу подойти не сможет, придётся с борта в воду прыгать. Поэтому пистолеты в брезент заверните, в несколько слоёв, и спрячьте в рюкзаки, чтобы точно не намочить.
Два тяжеленных рюкзака получилось, всякой всячиной набитых: жратва разная, спальники, кружки-ложки, фляги со спиртом, носки шерстяные. Плюс – эти планшеты с бумагами.
– Избушка стоит в паре километров от сгоревшей буровой, прямо на берегу Паляваама, – продолжил излагать информацию Эйвэ. – Крепкая ещё избушка, сделанная из морского плавняка. Его на побережье много бывает, течения морские приносят. По весне на Большой Земле лес подмывает на берегах больших рек. Деревья падают в воду. Этот лес реки выносят в океан, на волю морских течений. С Лены, с Колымы, с американских речек сюда брёвна приплывают. Печка в избе, правда, дымит сильно, с сухими дровами плохо. Ничего, перебедуете как-нибудь. А Паляваам река рыбная, хариус ловится, кета иногда попадается, голец. Снастями можно будет разжиться у отца Порфирия.
– У отца – это в смысле у попа? – уточнил грубый Лёха.
– Можно и так сказать, у попа. Недалеко от Чаунской бухты, на перевале, стоит старинная церковь. Много лет была заброшенной. Года три назад там появился молодой священник. Откуда взялся? Говорят, что ваш, ленинградский. Церковь – а может, скит, я в этом ничего не понимаю – подновил, землянку себе вырыл: пещера просто получилась, завёл парники. Молодой ещё совсем, а глаза грустные. Не иначе от любви несчастной в священники подался да и уехал на край света, несознательный элемент. По-хорошему, его давно уже надо было на зону отправить – порядка ради, да у Шняги всё руки не доходят. Скорее всего – отговорками занимается, покрывает этого служителя культа. Надо будет по инстанции доложить, пусть разберутся. И с попом, и со Шнягой…По утру в дверь землянки тихонько поскреблись.
Ещё через минуту бодрый голос громко проорал:
– Эй, вставайте, сони! Отчаливать пора!
«Видимо, у Шняги очень своеобразное представление о конспирации», – решил Ник.
Встали потихоньку, умылись по очереди из ржавой бочки.
– Потеплей одевайтесь, – посоветовал начальник порта. – Похолодало нонче. К полудню и ветер образуется. Поторапливаться надо, а то прямо в штормягу угодим.
– А пожрать? – заупрямился Сизый. – В смысле – позавтракать, культурно выражаясь?
Но Шняга на пререкания и споры решил времени не тратить, подхватил один из рюкзаков да засеменил куда-то бодрой походкой.
Ник взвалил себе на плечи, с помощью Эйвэ, второй рюкзачище, припустил следом, пыхтя и матерясь сквозь зубы. Карабины возле землянки оставил, пусть Сизый тоже поработает, не барин.
– Товарищ Эйвэ, ты только ничего не забудь! Тщательно караван комплектуй! И вот ещё, напоследок: мыла килограмм сто раздобудь, а лучше – все двести! – обернувшись, отдал Ник последние указания.
Эстонец пилотку с головы снял, успокаивающе помахал ею в ответ.
Лёха догнал их только возле причала, гремя карабинами и вкусно хрустя чем-то на ходу. В чём в чём, а в умении пожрать – всегда и много – ему равных не было.
У причала качалось на мелких волнах очень странное судёнышко: длиной метров десять, шириной – не намного меньше. Была, правда, и палуба, и рулевая рубка, но ощущалось в облике судна нечто игрушечное. На зелёном борту «игрушки» кривыми белыми буквами было начертано: «Проныра», чуть ниже и помельче: «Флагман Чукотского Флота».
Очевидно, Шняга себя ещё мнил и местным королём юмора.
– Чего это оно у тебя такое, м-м, овальное? – поинтересовался Ник.
– Не «оно», а «он», мотобот значит, – беззлобно ответил капитан «Проныры». – А что такой широкий, так это конструкция такая специальная. Тут у нас ветер сильный часто дует, «южак» по-нашему. Волны поднимаются – страшенные, всё подряд переворачивают, кроме «Проныры». Он у меня устойчивый, отсюда и название такое. Сегодня, правда, – скорчил озабоченную гримасу, – без груза идём, вот, разве что ваши рюкзаки, поэтому и посадка высокая. Ежели всерьёз задует, тоже запросто перевернуться можем. Вот, я и говорю: торопиться надо…
Пожилой матрос в замасленной фуфайке перебросил с борта «Проныры» сходни, завозился, дёргая их туда-сюда, стараясь попасть направляющими брусьями в специальные пазы на причальном молу.
На востоке, цепляя линию горизонта, висело бледно-жёлтое солнце.
– Это оно заходит или восходит уже? – спросил Сизый.
– А вы, чудики береговые, присмотритесь повнимательнее, – посоветовал Шняга. – Весьма любопытное действо, доложу я вам.
Солнце двинулось вниз, осталась видна только крохотная долька, замерло и начало восходить.
– Вот, тебе восход и рассвет – в одном флаконе, – удивился Ник. – Такого в Питере, то есть в Ленинграде, – быстро поправился на всякий случай, – и не увидишь никогда…
«Проныра», бодро тарахтя мотором, неспешно двигался на юго-запад.
Шняга весело покручивал штурвал – туда-сюда, без остановки травил анекдоты, байки, разные местные притчи и легенды. Ник стоял с ним рядом, вглядываясь в сопки южного берега. Сизый спустился в трюм – дуться с пожилым матросом-мотористом в буру.
– Весёлый ты человек, капитан, – подытожил через полчаса Ник.
– Это точно, – согласился Шняга. – Моряки, они и вовсе никогда не грустят.
– Послушай, – Ник решил перевести разговор в деловое русло. – А вот этот священник Порфирий, он что за человек? Зачем нам с ним вообще общаться?
Шняга передёрнул плечами:
– Мимо его скита вам, всё равно, никак не пройти. Устье Паляваама – оно болотистое очень. Километрах в трёх западнее пристанем, дальше в сопки пойдёте, наверх – к перевалу. А на перевале как раз отец Порфирий и обитает, так что всё равно повстречаетесь. Что за человек? Да обычный человек. Печальный только очень. Видимо, битый жизнью многократно, всерьёз. А так ничего, работящий. На реке рыбку ловит, в тундре песца промышляет немного. У нас с ним коммерция небольшая образовалась, неофициальная, – покосился на Ника. – Ты хоть и из органов, но сразу видно, что с правильными понятиями в голове. Думаю, что не вломишь. Меняемся мы с отцом Порфирием ценностями материальными. Он мне – рыбу и песцовые шкурки, я ему консервы привожу, муку, мебелишку разную списанную, по осени стекла ещё завёз – так, бой сплошной, осколки. Так он нынче три теплицы выстроил, огурцы хочет выращивать, помидоры всякие. Работящий очень, я же говорю. А что до коммерции той, так в России все подворовывают понемногу, кто такую возможность имеет, понятное дело. С давних времён так повелось. Не нами придумано, не нам и отменять…
– У матросов – нет баблосов, – прокомментировал Ник.
Шняга шутки не оценил, посмотрел с подозрением и непониманием, явно ожидая подвоха.
– Не жадный этот Порфирий, снастями рыбацкими с нами поделится? – спросил Ник.
– Поделится. Он мужик мировой. Вот, тут я ему подарочек везу, – Шняга снял одну руку с рулевого колеса, из нагрудного кармана ловко достал небольшую жестяную коробочку, помахал ей перед носом Ника, спрятал обратно. – Что в ней? Извини, не могу сказать, там содержимое – не совсем поповское, грешное слегка. Зачем же мне батюшку позорить? Захочет, потом сам расскажет.
«Интересно, – подумал Ник. – Коробка-то маленькая совсем. Что в ней такого греховного можно спрятать? Разве что кокаин какой, что тоже мало вероятно. Откуда на краю земли кокаину взяться?»
Неожиданно справа по борту из воды показался белый бок какого-то крупного животного. Вот ещё кто-то большой и светлый перекатился в волнах прямо по курсу «Проныры».
– Это ерунда, – успокоил Шняга. – Просто белухи. Играют немного.
Они, может, и играли, но уж больно здоровы – в длину были с «Проныру», или что-то около того. Так доиграться можно и до чего нехорошего.
Чтобы как-то скрыть волнение, Ник поинтересовался, вяло так:
– Эти белухи, они из каких будут? Ну, киты там? Может – касатки?
– Откуда ж мне знать? – смутился Шняга. – Белухи и белухи. А что, тебе это очень важно?
Ещё часов пять шли навстречу волнам и ветру. Белухи всё это время плыли рядом, время от времени демонстрируя свои блестящие бока. Так вдвоём со Шнягой в рулевой будке и простояли, только один раз Сизый из трюма поднялся. Браво пописал в морскую воду с кормы, кулаком белухам погрозил и вернулся к своим карточным забавам.
Приблизился южный берег, вот он и рядом совсем, в полукилометре. На ближайших сопках уже отдельные крупные валуны можно разглядеть.
– Смотри туда, видишь? – Шняга показал рукой. – Это и есть ваш перевал. Вон и церквушка, а вот и солнышко от стёкол теплиц отражается.
Действительно, солнечные блики заскакали вокруг, Ник зажмурился даже, секунд десять промаргивался.
Посмотрел на лысые пологие сопки, что располагались левее перевала, а из-за них тучи знатные фронтом единым поднимаются: по краям сиреневые, потом фиолетовые уже, а в центре – чёрная тучка, небольшая, но такая плотная из себя, устрашающая.
– Сейчас настоящий спектакль начнётся, полный кошмар в смысле, – объяснил Шняга. – Это он и приближается, «южак». Минут через десять задует. А нам на него уже и наплевать, за это время мы ещё ближе к берегу подойдём, спрячемся за сопками. Так что, считай, повезло нам сегодня, успели…
Сглазил, пень ясный, как Сизый любил выражаться. Кто за язык тянул? Что за манера такая – вякать громко, по поводу и без?
Прямо перед носом «Проныры» высоко выпрыгнула очередная белуха, ушла под корму. Пара секунд, и мотобот вздрогнул от удара, корма даже на полметра подпрыгнула над волнами.
«Проныру» развернуло бортом к волне, двигатель надсадно взвыл, словно кабан-секач, получивший пулю в сердце, и замолк.
– Вот и всё, – на удивление спокойно объявил Шняга, крутя во все стороны бесполезный уже штурвал. – В гости к бедному котёнку пожаловал пушистый песец. Зови, Никита, картёжников из трюма, быстренько.
Звать никого не пришлось. Сизый и моторист уже вылезали из люка на палубу, да и как иначе: удар-то явно почувствовали, забеспокоились.
– Что-то случилось? – проявил любопытство Лёха.
Моторист, кажется, всё сразу понял, заматерился тоскливо, обреченно.
Шняга был краток и деловит:
– У нас руль с винтом сломаны, сейчас купаться будем. Все сняли ватники и сапоги! Быстро, быстро! Круги спасательные взяли, одели! – сорвал со стенки рубки один круг – бросил Нику, сорвал второй – передал Сизому. – Как только дам команду – прыгайте за борт и плывите к берегу что есть сил. Бог даст – спасётесь…
Через минуту ударил «южак». Сразу, без предупреждения. Только что слабый ветерок равномерно дул, а теперь – ураган натуральный пульсирует. Удар, удар, ещё один!
«Проныра» завалился на левый борт.
– Все за борт! Прыгайте! – истошно заорал Шняга.
Ник, преодолевая силу ветра, с трудом добрался до борта, перевесился, оттолкнулся от досок палубы.
Вода обожгла. Холодом обожгла, понятное дело. Вынырнул, волна ударила прямо в лицо. Нос забило под завязку, Ник закашлялся. Вот, уже и рот полон воды, нечем дышать. Совсем нечем…Сильные удары по спине. Больно даже! Кто это там забавляется?
– Никита! Никита! Дыши, дыши давай, сучий потрох! – надрывался знакомый голос.
Ну, конечно же, Лёха Сизый, собственной персоной. И чего так по спине молотить, за что, собственно? А вот дышать надо, тут Лёха прав.
Ник почувствовал, как через весь его организм прошла судорога, за ней другая, третья. Изо рта полилась вода, много воды, литры, десятки литров…
Ник открыл глаза, увидел прямо перед собственным носом зелёную воду, белую пену, какие-то доски – борт лодки, похоже.
«Ага, – сообразил. – Это я поперёк лодочного борта лежу, а Лёха мне по спине колотит, чтобы вода из лёгких выливалась. Следовательно, я ещё жив…»
Рукой похлопал по борту, подавая Сизому весточку о своём счастливом оживлении.
Сильные руки перевернули Ника, под головой оказалось что-то мягкое, приятно пахнущее махоркой. Что это в бок так больно упирается? А, это же планшет с документами дурацкими. Ватник сбросил, а планшет обратно нацепил, прежде чем круг спасательный надеть. Зачем, вот, только? Видимо – в горячке, от волнения. А где значок опознавательный? Пошарил рукой по груди – всё в порядке, на месте.
– Смотри-ка, ожил! – удивился незнакомый бас. – Знать, судьба его такая…. Возблагодарим тя, Господи, за благие дела твои праведные!
Прямо перед Ником, усердно работая вёслами, сидел бородатый мужик, голый по пояс. На солидном брюхе подпрыгивал в такт вёсельным взмахам не менее солидный золотой крест.
– Я – отец Порфирий, – сообщил бородатый, легко перекрикивая вой ветра. – Решил встретить вас. Смотрю, «Проныра»-то перевернулся. Думаю, спасать людей надо, с Божьей помощью. Вот, вас двоих и вытащил. Сейчас до берега уже догребём, метров двадцать всего и осталось.
– А остальные? – с надеждой спросил Ник, чувствуя, как его колотит от холода.
– Тут такое дело… – откуда-то сбоку ответил Лёха. – На том мотоботе кругов спасательных всего два и было. Так что, сам понимаешь…Причалили. Отец Порфирий Ника на руках из лодки вынес, закутав в бушлат, что у Ника под головой лежал. Сизый сам на берег выбрался, но шатало его из стороны в сторону – будьте нате.
Первым делом костёр жаркий развели из плавняка, собранного вдоль берега.
Часа три отогревались, сушились, спиртом растирались, рачительным священником с собой прихваченным. Ну, и внутрь, конечно, приняли по чуть-чуть, за упокой душ утонувших. Отец Порфирий тоже не преминул, глотнул пару раз из фляги.
Плохи дела, без одежды остались, без припасов. Карабины успешно потонули, пистолеты. А всё Эйвэ со своей эстонской предусмотрительностью: «Да, ещё: судно вплотную к берегу подойти не сможет, придётся с борта в воду прыгать. Поэтому пистолеты в брезент заверните, в несколько слоёв, и спрячьте в рюкзаки, чтобы точно не намочить». Советчик хренов! Из-за него вовсе остались без оружия: и без сухого, и без намокшего…
Пообедали, чем Бог послал, да и двинули на перевал. Ник слаб ещё был, поэтому шёл, опираясь на плечи товарищей. Ветер неожиданно стих, припекало солнце. Тропа шла всё вверх, вверх. Босые ноги до крови стёрлись о каменное крошево. Было нестерпимо жарко, вокруг жужжали сотни слепней, время от времени жаля во все открытые места.
Перед глазами у Ника плавали цветные круги, в горле першило.
– Ничего, – время от времени подбадривал Порфирий. – До перевала уже метров сто осталось. Ништяк!
Он выдавал эту фразу через каждые десять минут, не меняя цифры «сто».
Забрались-таки на перевал – поздним вечером уже, хотя солнце ещё высоко висело над горизонтом. Отдышался Ник, огляделся вокруг. Красиво, ничего не скажешь. Внизу, как на ладони – широкая долина Паляваама. Река текла десятками отдельных потоков. Потоки эти причудливо пересекались, то сливаясь в несколько широких, то опять разделяясь на десятки узких. Были видны многочисленные острова, старицы, пороги, водопады.
Посмотрев в другую сторону, Ник обнаружил метрах в двадцати от себя массивную деревянную дверь – прямо в склоне ближайшей сопки. Из-за сопки торчал чёрный деревянный крест церкви. Около входа в землянку обнаружились и три большие теплицы.
Дальше осматриваться сил не было.
Следом за священником Ник вошёл в землянку, на ощупь нашёл некое подобие нар, улёгся на них, не раздеваясь, и через секунду провалился в блаженное забытьё сна…Проснулся он от холода. Дверь была широко распахнута, снаружи в землянку проникал скупой свет, что давало возможность слегка оглядеться.
Просторное помещение площадью метров сто квадратных, потолки высокие, в два человеческих роста. Да, отец Порфирий трудяга знатный. Это же надо – так развернуться!
Выяснилось, что Ник вчера прямо на обеденном столе завалился спать, подложив алюминиевую миску под голову. Неудобно, конечно, да уж очень устал вчера – до полной потери сил, опять же – темно было.
Вон и нары просторные с подушками настоящими, одеялами верблюжьими.
По стенкам расположились стеллажи с мешками и ящиками – припасы, значит, многочисленные книжные полки, плотненько так забитые.
Ощущался лёгкий сквознячок, видимо, и вентиляционный ход на поверхность имелся в наличии.
Солидно тут отец Порфирий обстраивался, на века.
В правой руке Ник обнаружил сложенный вчетверо лист бумаги, развернул, прочёл.
Ага, наставления от батюшки.
«Отрок! За ближним парником стоит бочка с тёплой водой. Хорошая вода, смело умывайся. У входа на табурете полотенце найдёшь, носки чистые, штопаные правда, портянки. Там же – йод, зелёнка, марля, бинт. Как ноги помоешь – обработай тщательно, чтобы ссадины не загноились. Под табуретом – сапоги кирзовые. Старенькие, протекают немного. Но нет других, ты уж извини. Нас с Божьим человеком Алексеем найдёшь за скитом, по южной стороне. Отец Порфирий».
Батюшка-то – педант. Трудолюбивый педант такой.
После вчерашних приключений ломило нещадно во всех местах, похрустывало в суставах, ныли ссадины на ногах. Ник опустил ноги на каменный пол землянки. Израненные ступни ощутили приятное тепло.
«Да у него и полы с подогревом! – удивился Ник. – Ну, батя, куркуль натуральный…»
Прошёл к выходу, осторожно влез в сапоги, оказавшиеся ему велики – размеров на пять, подхватил на руки табурет со всем тем, что на нём размещалось, и побрёл к парнику.
Бочку нашёл, табурет рядом с ней поставил, потрогал – тёплая. Камень пощупал, на котором стояла бочка, – тоже тёплый, почти горячий. Вот оно как, тепло прямо из земли прёт! Хорошо это, с одной стороны. А с другой – вдруг как вулкан какой рванёт наружу?
Расположился со всеми удобствами, искупался, ноги обработал, перевязал, где надо.
А что, полегчало, бодрость в организм вернулась.
Отца Порфирия обнаружил на солнечной полянке, прямо за церквушкой.
На поляне стоял хлипкий столик, скамья, на скамье сидел батюшка, опять же голый по пояс, босой, в одних холщовых портах.
Столик был завален разнообразным инструментом: пила, рубанок, напильники, гвозди. Отдельно, на краю стола, размещались рыбацкие снасти: бобины со шнурами, грузила, крючки, мушки.
– Здравствуйте, отец Порфирий! – поздоровался Ник. – Спасибо вам за всё. Извините, вчера не успел поблагодарить, очень уж устал. Ещё вот – прямо у вас на столе уснул, простите покорно…
– Пустое, – отмахнулся батюшка. – И говори со мной нормальным языком, как с обычным человеком. Лады? Ну, тогда давай поздороваемся, как у русских людей принято.
Встал, протянул толстенную ручищу. Рукопожатие у батюшки крепким оказалось, у Ника даже ладонь свело.
На кисти священника было вытатуировано: «Олежка», а ещё чуть повыше: «Балтийский Флот» и якорёк синий, крошечный.
«Теперь понятно, почему Шняга с тобой дружил, – смекнул Ник. – Моряк моряку – друг, товарищ и брат на все времена…»
Батюшка опустился обратно на скамью и принялся усердно обрабатывать наждачной бумагой деревянный катамаран: полметра в длину, сантиметров тридцать в ширину, с двумя поперечными планками.
– Знаешь, что это? – спросил небрежно.
– А то, – так же небрежно ответил Ник. – Обычный «кораблик», снасть для ловли рыбы. К этой скобке шнур толстый привязывается, метров семьдесят, к шнуру в трёх метрах от «кораблика» поводков штук шесть-семь, в полутора метрах друг от друга. Правильно?
– Верно, – кивнул головой отец Порфирий. – Вот, тебе «кораблик». Держи. Для вас и делал. Шнуры разные забирай, тут вам хватит. Только мушек у меня мало совсем, пять штук всего осталось. Так что, ещё с десяток наделай на всякий случай, вот – коробочка с крючками.
Ник взял со стола одну из мушек, спросил, разглядывая на свет:
– Из чего вы их таких, батюшка, делаете? Что это – красной ниткой перетянуто?
– Основное – это оленья шерсть. А вот это человеческий волос, лучше всего интимный женский, понимаешь, о чём это я? – весело подмигнул отец Порфирий.
– Интимный женский? – искренне удивился Ник. – Здесь и его достать можно?
– Здесь нет, – сразу погрустнел батюшка. – Мне его Шняга доставлял, он мастаком по этой части был. И вчера должен был подвезти. Я уже для него и шкурок песцовых приготовил с десяток, три чернобурки. Да, вот, оно как получилось…
Помолчали скорбно с минуту.
Чтобы как-то сгладить неловкость момента, Ник поинтересовался:
– А Лёха у нас где?
– Лёха? – переспросил Порфирий. – Ты это про Алексея? Вон в той стороне – видишь дымок? Это он оленину коптит. У меня полтуши было в заначке, на леднике. Под вашей избушкой тоже ледник имеется, только маленький очень, с десяток хариусов всего и влезет. Потому и коптит. Ничего, управится до вечера.
Посидели ещё на солнышке с часик, болтая о том, о сём.
Рассказал батюшка Нику о тепле, идущем из земли, о том, чем теплица от парника отличается.
– Теплица, отрок, она только от солнца греется, а у меня под каждым парником по полтонны оленячьего навоза зарыто. Преет тот навоз, «парит», дополнительное тепло получается. Понимаешь? Я так думаю, что у меня здесь не то что помидоры, дыни самаркандские вызревать будут.
Спросил Ник священника и о причинах, по которым тот здесь поселился в полном одиночестве.
– Гордыня всему виной, – коротко ответил отец Порфирий. – Гордыня и ревность глупая, беспричинная. Но это я только недавно понял, поздно уже переигрывать что-либо…Прощались на следующее утро. – Вот, всё, что могу, отроки, не обессудьте, – сказал на прощанье батюшка. – Оленина, полпудика муки, соль, картошки пару килограмм, крупа пшеничная. Из одежды – сапоги, два бушлата старых. Ещё спичек два коробка, махры кисет. Из оружия только две гранаты предложить могу, отобрал как-то у чукотского шалопая местного, вернее – шалопайки. Ещё микстуры в горошках возьмите, от температуры. Просроченная она, правда, уже лет десять как, да ничего – работает ещё. Ну, и в завершение – фляжка спирта, как и полагается. На этом – амба…. Ступайте себе с Богом! Да, сторожитесь постоянно: с месяц назад со стороны той избушки выстрелы были слышны. Целое утро стреляли безостановочно. Выстрелов двести насчитал, почитай…
– Странно это, – поделился Ник своими сомнениями с Сизым, когда отошли от священника метров на тридцать. – Считалось, что для нас здесь – самое безопасное место. Сожгли «пятнистые» осенью буровую да и ушли. Нынче им тут делать совершенно нечего. Но тогда кто месяц назад на реке устраивал стрельбы? Ничего не понимаю! – Да, запросто может случиться, что прямо к чёрту в зубы прёмся, – согласился Лёха. – На тризну беспощадную, кровавую…
Глава десятая Река Паляваам
Вышли очень рано, по холодку, помня о вчерашней жаре и злобных слепнях. Ник часто оборачивался и махал отцу Порфирию рукой. Действительно, мировой мужик. Прав был безвременно утонувший Шняга.
Бодро шагалось. Саднили, правда, вчерашние потёртости и порезы на ногах, кашель простудный время от времени пробивал. Но, в целом, эти мелочи не печалили вовсе. Потому как вниз спускаться – это вам не вверх карабкаться. Огромная разница мироощущения – с колокольни философской рассуждать если.
«Это я Банкина наслушался, философа доморощенного», – решил про себя Ник. – «Вот и лезет в голову чушь всякая. Где-то сейчас Гешка, Вырвиглаз? Добрались уже до своей речки Белой или до сих пор в Анадыре штаны успешно просиживают?»
Неожиданно начался мелкий противный дождик. Над долиной Паляваама ещё светило солнце, а со стороны перевала дружно наползали скучные серые тучи.
Пришлось ускориться. Сперва просто быстрей шли, потом уже побежали, опять на шаг перешли, снова побежали…
– Наддай! – командовал Лёха, хотя и считался подчинённым по штатному расписанию. – Шевели помидорами, подельник! Промокнем ведь на хрен!
Ник и шевелил, по мере сил.
Когда силы закончились – устроили привал, отдышались.
Нашлась минутка и пейзажем чукотским полюбоваться. Нежно-зелёная тундра, серебряные полосы Паляваама, за ними – овальное озеро сиреневого цвета, ещё дальше – покатые сопки: под солнечными лучами, пробивающимися сквозь тучи, лазоревые, с фиолетовой паволокой…
А это что такое? Вдоль берега реки, на пределе видимости, неторопливо передвигались два крошечных всадника.
Сизый долго всматривался вдаль, заслоняясь ладонью от солнца.
– Да это просто чукчи, – успокоил. – Чешут куда-то, по своим делам чукчанским. Как говорится: «Мне нужна сегодня передышка. Надоело – пьяною быть в хлам. И брела куда-то вдаль мартышка. По своим, мартышечьим делам…». Их тут много. Даже поговорка такая есть: «На сто вёрст – ни души, чукчей не считая». Странно только, что эти верхом на оленях едут. Обычно они и зимой и летом на упряжках передвигаются, на нартах в смысле. Снега летом нет? Ну и что? У чукчей специальные летние нарты имеются, лёгкие – одной рукой поднять можно. Запросто по летней тундре бегут, по травянистой только, пень ясный, не по каменистым нагорьям. И оленей в них впрягают, и собак используют. Вообще-то я к ним, к чукчам то есть, нормально отношусь, без отвращения. Иногда и нормальные среди них попадаются, с правильными понятиями. Вот только бабы у них страшные…