Чумщск. Боженька из машины
Шрифт:
Ободняковы быстро, в одну ногу, приблизились.
– Я очень почитаю искусство, – доверительным тоном сказал фон Дерксен. Над губой у него проявились капельки пота. – Более того – драма. И ко всему, вы упомянули… эмм…
– Евструшина? – с надеждой спросил Крашеный.
– Именно! Евьструщин! Мне отчень по духу его наработки! – воскликнул фон Дерксен.
– Нам весьма льстит подобное отношение к мастеру, – внезапно отозвался Усатый таким красивым баритоном, что стоявший рядом желтолицый секретарь удивленно поднял бровь, а у фон Дерксена
– Я вижу: вы есть честные артисты, и не ваша вина, – сказал фон Дерксен, извлекая из папочки несколько листков бумаги. – Поэтому имею вам предложить данный Vertrag… эээ… грамоту, для содействия в устроении послезавтрашнего конферанса, – смотритель вытер губы ладонью и протянул Ободняковым листочки. – Здесь всё на взаимовыгодных началах. Гаврил.
– Аналогичный договор, – кисло объяснил секретарь. – На тех же условиях, только заказчиком старый театр, что на Грязнухе.
– Bitte, Центрально-Садовый тьятра нельзя: санитарные работы, – извинительно пояснил фон Дерксен и посмотрел на секретаря, будто ища поддержки. Секретарь стыдливо отвёл взгляд.
– А процент? – несмело поинтересовался Крашеный, вперяя взгляд в документ.
– Мы согласны, согласны! – перебил его Усатый, притом отчего-то с явным немецким акцентом, будто подражая фон Дерксену. – По рукам!
Фон Дерксен причмокнул и, улыбаясь, полез за пером. Он поставил убористую подпись в уголку документа.
– Ваша очередь, – сказал фон Дерксен, но вдруг отложил перо. – Я прошу прощений, господа. Что за пиесу вы будейт играть?
– Драматический спектакль под заглавием «Инсект», – ответствовал Усатый.
– Собственной фантазии, – добавил Крашеный.
– О! – радостно воскликнул театральный смотритель. – Так стало быть, вы ставите конферансы о прогрессе естествознания?
– Никак нет, – сконфуженно сказал Усатый. – Насекомая особь – это лишь метафора, некоторый символ того, во что…
– Так о чём же? – перебил смотритель.
Усатый подумал и ответил многозначительно:
– Полагаю, о бессмертии – телесном и духовном – и вечном поиске любви.
– Ох, какая тонкая материя! – горестно сказал фон Дерксен. – Ах, слышала бы меня моя Марта! – он быстро глянул на лампадку в углу, затем вновь повернулся к гостям. – Но разве говорить о бессмертии – не прерогатива пасторов, спасителей наших душ? – даже немного с вызовом промолвил смотритель. – Откуда вам знать о загробном?
– Про космос имеется у вас? – внезапно спросил секретарь, глядя в окно. – Нынче в моде.
– Про космос нет, не пишем-с, – тушуясь, ответил Усатый.
– А сыграйте-ка! – воскликнул фон Дерксен, радостно хлопая в ладоши.
Ободняковы переглянулись.
– Прошу прощения? – промолвил, наконец, Крашеный. – Сыграть? Так вы, кажется, сказали?
– Да-да. Сыграйте, – повторил фон Дерксен.
Ободняковы переглянулись вновь.
– Мы вас решительно не понимаем, – сказал Усатый, оттягивая нижнюю губу. – Для пиесы нам надобен реквизит, грим. Да и место, надо сказать, не самое подходящее…
Фон Дерксен нетерпеливо всплеснул руками:
– Вы совершенно не понимайть! Где у вас в перфомансе кульминацьон? Сделайте фигуру. Это ведь ничего, я всегда смотрю заезжих.
– Заезжих?.. Право, это унизительно… – едва слышно шепнул Усатый своему коллеге.
– Да, но мы на грани фиаско… – сдавленно отвечал ему Крашеный.
– Ну хорошо. Кульминация? – Усатый зашагал по кабинету, скрепив руки за спиной. – Скажем… – он воздел глаза горе. – Сцена объяснения барона с Жуком. Он убил бывшую возлюбленную инсекта, от ревности, будучи сам влюблен в неё, а теперь раскаивается. Жук ожидает смертного приговора. Барон проникает к нему в камеру и…
– Ах, дафайте! – в восторге воскликнул фон Дерксен.
Ободняковы обменялись короткими взглядами и враз изменившимися артистическими походками разошлись в противуположные стороны кабинета.
ФРАГМЕНТЪ ПІЕСЫ БРЪ. ОБОДНЯКОВЫХЪ "ИНСЕКТЪ", ИГРАННЫЙ АВТОРАМИ ВЪ УСАДЬБ УЕЗДНОГО СМОТРИТЕЛЯ УЧИЛИЩ И ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ Г.ЧУМЩСКА Г-НА ФОНЪ ДЕРКСЕНА
Жукъ сидитъ въ своей камер и смотритъ на проникающій сквозь ршетку лунный свтъ.
Жукъ
Ахъ, божье ты свтило, что смиряетъ
всхъ буйныхъ, несогласныхъ и свирпыхъ,
мирящее оставленныхъ судьбою.
Ахъ, проводница духовъ и матерій,
символъ болезносвтый послесмертья!
Какой піитъ тебя не воспвалъ? Какіе
волхвы къ теб съ молитвой не взывали?
Увы! И даже на тебя я нонче
надежды не имю, о, свтило!
Что такъ гнететъ меня, отвть?
Скрыпитъ желзная дверь, въ камер появляется Петеръ. Жукъ встаетъ.
Жукъ (отстраняясь).
Ты?..
Петеръ (опустивъ голову).
Онъ…
Тотъ самый, что лишилъ тебя свободы.
Жукъ.
Но какъ проникъ ты? И къ чему?
Петеръ.
Пришелъ
я, чтоб свершить ненужную надъ злой душою тризну.
Надъ злой и гршной.
Жукъ.
Не полно ль – когда
мн кара однозначна и близка – еще
грозить инымъ?
Петеръ.
Я мню себя. Теб
съ разсвтомъ – въ міръ иной туда, гд кущи
и ангелы, а мн одно – печать,
подобна той, что Каину Господь
отмрилъ до скончанья міра…
Жукъ.
Никому
не вчно жить.
Петеръ (бросаясь къ Жуку).
Прости меня!
Жукъ (закрывая лицо).
Проститъ Господь.
Удлъ у всхъ одинъ – и онъ извстенъ.
Въ земной юдоли счастья мало… Но Лусьенъ,
надюсь, счастливою будетъ. Пусть…
Пусть съ кмъ угодно…
Петеръ (вскрикиваетъ).
Нтъ!
Жукъ.
Чего?
Петеръ.
Я молвилъ: нтъ.
Поскольку, видимо, самими
такъ мойрами предсказано. И такъ тому и быть.
Жукъ.
Что мнишь ты этимъ? Не тяни, молю!