Чуть-чуть считается
Шрифт:
– Вы посмотрите, какой я достала отрез на платье! – радовалась она. – Японский! Совершенно не мнётся! А какой цвет! И как раз то, что хотела Нинель Платоновна. Да за такой кримплен… Понимаете, Лилиной подруге этот отрез привезла из-за границы сестра Сониного мужа. Знали бы вы, чего мне стоило уговорить Лилю уступить мне этот отрез!
Но знала бы мама, о чём дед несколько минут назад разговаривал с Витей! Только ведь мама ничего не знала. И поэтому была такая радостная. Встряхивая отрез на руках, она восторженно объясняла, как его доставала. Она объясняла больше бабушке.
А дедушке сегодня как раз только и не хватало этих объяснений! Даже Витя и тот заметил, как бабушка взглядом командует деду, чтобы он молчал. Но мама ничего не замечала.
Очень спокойно и наверняка опять же специально для деда бабушка провела ладошкой по отрезу и похвалила его.
– Вот и славно, Галчонок, – сказала бабушка, – что тебе так повезло.
Морщась, дед поднялся с дивана и стал молча одеваться.
Тут-то уж мама должна была заметить. Нет, ничего не заметила!
– Вы лежите, папа, лежите, – засуетилась она. – Я звонила Нинель Платоновне. Она сейчас зайдёт к нам.
Дед нахмурился ещё больше. Но промолчал. Лишь бросал злые взгляды на бабушку, которая как села у двери, так и застыла на стуле.
На звонок в прихожей мама бросилась прямо с отрезом.
– Пожалуйста! Милости просим! Вы взгляните, Нинель Платоновна, какая прелесть! – завосторгалась мама. – Я вам сошью такое платье… Проходите, прошу вас. Знакомьтесь. Это – отец мужа. А это – мать. У Николая Григорьевича ужасный радикулит. Он почти не поднимается с дивана. Но ради вас он встал. Услышал, что вы к нам зайдёте, и сразу встал.
– Галя! – стукнул дед в пол палкой. – Я поднялся потому, что собираюсь в школу. Только поэтому, а вовсе не потому, что ждал гостей. Во-вторых, если ты сама себя не уважаешь, то не ставь ты в глупое положение Нинель Платоновну. Ну что ты взбаламутилась с этим отрезом, что ты из кожи-то вылезаешь? Квартиру, что ли, мне устраиваешь? Так я по-человечески просил тебя ничего мне не устраивать! Ни-че-го!
– Па-па, – прошептала мама, прижимая к подбородку японский отрез. – Что вы такое говорите, папа? Да ещё при ребёнке.
– При каком, к чертям, ребёнке?! – взорвался дед. – Почему, Галя, при этом самом ребёнке вы считаете возможным делать что угодно? А как доходит до того, чтобы это при том же самом ребёнке назвать своим собственным именем, вы немедленно падаете в обморок? Почему?!
Глава девятая
НЕ СВЕРНИ С КУРСА
Вечером, когда вернулся с работы папа, мама всё ещё лежала на кровати лицом к стене. Мама уже не плакала, но и разговаривать ни с кем не хотела. Бабушка несколько раз звала её обедать, но мама не отзывалась.
Дед прихромал из школы, поманил Витю в уголок и тихо сказал:
– Завтра утром подойдёшь к завучу и извинишься перед ним. Гражданин!
– Ладно, – буркнул Витя.
– Как тут? – спросил дед.
– Как, – сказал Витя. – Ты же видишь – как.
Дед, конечно, видел. И ещё ему бабушка передала молчком всё, что было нужно. Закряхтев,
А когда вернулся с работы папа и они с мамой пошептались на кухне, началось самое главное.
– Нам нужно с тобой серьёзно поговорить, – сказал папа деду. – Так, отец, больше продолжаться не может. Я не пойму, чего ты добиваешься.
– Маняш! – позвал дед и похлопал рядом с собой по дивану. – Сядь тут рядом со мной. – И сказал папе: – Я тебя слушаю, Вадим, слушаю. Давай поговорим.
Перебивая друг друга, Витины папа и мама подробно объяснили деду, что вести себя подобным образом попросту бестактно. Что здесь не армия. Что нельзя смотреть на вещи столь прямолинейно.
– Пойми ты, – втолковывал деду Витин папа, – Галка лучший на весь город модельер. Что же зазорного, если она сошьёт Нинель Платоновне платье? Почему ты решил, что это всё из-за твоей квартиры? Галка уже сшила Нинель Платоновне не одно платье. И вовсе не потому, что Нинель Платоновна жена Агафонова. Или, по твоему мнению, Нинель Платоновне теперь никто не имеет права ничего шить? Как же, ведь могут подумать, что это только из-за её мужа!
– И самое главное, Вадим, даже не в этом, – прикусила губу мама, снова собираясь заплакать. – Зачем же такое при Нинель Платоновне? Ну, сказал бы тебе, мне. Ну, прожили бы мы тут, в тесноте, на год больше. Я на всё согласна. Но как я теперь, встретившись, посмотрю Нинель Платоновне в глаза? Что я ей скажу? Как можно было такое?
Папа с мамой говорили долго. А дед лежал, смотрел в потолок и молчал. И бабушка молчала тоже.
Наконец, дождавшись паузы, дед вздохнул:
– Принимаю. Целиком и во всём согласен с вами, ребята. Идиотский у меня характер. Тяжело вам со мной. Знаю. Но ведь я военный лётчик. Вы меня тоже поймите. У военного лётчика мышление, и впрямь, наверное, прямолинейное.
Дед помолчал, нашёл на диване бабушкину руку, положил на неё свою и, глядя в потолок, неожиданно стал рассказывать про торпедную атаку. Бывало, Витя просит, просит – не допросится. А тут дед – сам. Лежал и рассказывал о том, как самолёт-торпедоносец выходит на боевой курс, как прицеливается по кораблю противника, как идёт сквозь шквал огня к цели.
И Вите было немножечко странно слушать обо всём этом после горячих маминых и папиных речей. Ведь то, о чём рассказывал дед, не имело никакого отношения к маминой обиде и к японскому отрезу, ко всему тому, что случилось, когда пришла Нинель Платоновна,
А с другой стороны, что было до всего этого Вите? Слушая деда, Витя с неожиданной отчётливостью до самых мелких подробностей представил себе всю торпедную атаку. Он услышал звук ревущих моторов, почувствовал дробную вибрацию корпуса самолёта, ощутил толчки от рвущихся рядом в воздухе снарядов. Витя представил себе всё так отчётливо, будто сам сидел рядом с дедом за штурвалом, сам впивался глазами в маячащие на горизонте корабли противника.
…Холодное Баренцево море. Вдали фашистский транспорт в окружении боевого охранения. И все огневые точки на эсминцах и сторожевиках стреляют в один-единственный самолёт.