Чувство льда
Шрифт:
– Что – вот? – не понял Тодоров.
– Это и был Митя.
– Колосов?
– Ну я уж не знаю, какая у него была фамилия, Колосов или еще какая-то, но звали его Митей, – сердито ответила Тамара Леонидовна. – Мы, конечно, начали хлопотать над ним, позвали в дом, я велела ему раздеться, осмотрела ушибы и ссадины, промыла перекисью, намазала йодом. Потом мы стали чай пить и разговаривать. Он меня узнал, конечно, и признался, что он мой большой поклонник, много расспрашивал о театре, о кино – одним словом, оказался прелестным собеседником. Не поймите меня превратно – я буквально влюбилась в него. А уж как он мальчикам понравился! Они от него не отходили. Особенно Сашенька. Вы знаете, он так переживал, что сбил Митю, и он изо всех сил старался ему понравиться, чтобы тот не заявил в милицию и у нас потом не было неприятностей, а уж когда понял, что Митя никуда заявлять не собирается, то проникся к нему огромной благодарностью. Ну и я тоже, что греха таить, старалась его обаять, ведь если бы он на нас заявил, виноватой оказалась бы только я, потому что пустила малолетнего ребенка за руль. Одним словом, мы чудно провели время. Я даже предложила ему остаться ночевать у нас и вместе провести воскресенье, комнат в доме много, он никого не стеснил бы.
– И что, он остался?
– Остался, представьте себе. Он сначала не хотел, но мальчики так упрашивали! Он их совершенно очаровал.
– И что было потом?
– Да ничего, деточка! Что могло быть потом? Мы прелестно провели время, жарили шашлыки на мангале, музицировали – у нас на даче стояло пианино, пели, ходили купаться на озеро, много смеялись. На другой день вечером Митя уехал, ему в понедельник надо было на работу. Вот и все.
– И больше вы не встречались?
– Нет, – она отрицательно покачала головой с тщательно уложенными волосами, – никогда. Я, конечно, дала ему наш номер телефона, ну просто из вежливости. Но он ни разу им не воспользовался.
И ни слова о Любе. То есть надо понимать так, что Любови Григорьевны в те выходные на даче не было и сбитого машиной Митю она в глаза не видела и знакома с ним не была. Отчего же она так испугалась? И откуда ей может быть знакома его фамилия? Надо все-таки уточнить, только осторожно.
– Значит, вам он понравился?
– Да, очень. Чрезвычайно приятный юноша. И очень красивый.
– И мальчикам тоже?
– Ну да, я же вам говорю, они упрашивали его остаться.
– А вашей дочери?
– Любе? А ее там не было. Она осталась в городе, у нее было много работы.
Стало быть, не было. Совсем непонятно.
Москва, 1981 год
Она была уверена, что после такой унизительной и горько закончившейся истории с Сергеем Юрцевичем уже не сможет никого полюбить так, как отца своих племянников. Катило к сорока, Люба стала уважаемой Любовью Григорьевной, доктором наук, профессором кафедры, а мальчики, такие умненькие и такие самостоятельные, все не вырастали и не вырастали. Они почти не требовали внимания, все делали сами, но факт их наличия невозможно было уничтожить. Они жили с ней, они были ее подопечными, она не могла их бросить, и мужчин это пугало. Ладно бы только Люба, пусть и не красавица, и старовата, зато при положении, при карьере и очень состоятельной семье, мало того что с деньгами, но и с возможностями, которые в те времена ценились, пожалуй, куда больше дензнаков. Но дети! Мало находилось желающих завязывать серьезные отношения с женщиной, на которой висят двое подростков, к тому же вступающих в самый сложный и непредсказуемый переходный возраст. Периодически намечались какие-то поклонники, но быстро исчезали, испуганные Любиным жестким характером, а самые стойкие, не испугавшиеся характера, в конце концов пасовали перед детьми. Она махнула на себя рукой.
И вдруг появился Дима Колосов. Невообразимо красивый, молодой, неглупый, с таким же теплым взглядом, как у Юрцевича. Только глаза у них разного цвета, у Юрцевича были синие-синие, а у Димы – темно-шоколадные, почти черные. Люба влюбилась, но это было еще хуже, чем шесть лет назад, с Сергеем, потому что Дима был на пятнадцать лет моложе ее. Лежа с ним в постели, Люба об этом забывала, но стоило ей встать и начать одеваться, как она вспоминала о своем возрасте и горько сожалела о существующих в обществе предрассудках, не допускающих любовных отношений между молодыми мужчинами и женщинами в возрасте. «Если узнают, надо мной будут потешаться, будут указывать пальцем. Студенты меня просто изведут». Но на общественное мнение Люба готова была наплевать. Хуже другое: мать и племянники. Никаких племянников Дима не хотел и, хотя постоянно выражал готовность жениться на ней, каждый раз с сожалением добавлял:
– Если бы не твои пацаны, я другой жены для себя не искал бы. Мне чужие дети не нужны, я своих хочу.
Что же до Тамары Леонидовны, то народная артистка Филановская к общественному мнению прислушивалась и собственное реноме соблюдала. Люба даже подумать не могла о том, чтобы признаться матери: у нее есть молодой любовник. Сгноит. И что еще хуже – сгноит не только Любу, но и Диму. Вон с Юрцевичем как обошлась! И глазом не моргнула.
– Сволочь! Старая сволочь! – в бессильной ярости твердила Люба, прижимаясь к Диминому плечу. – Если бы ты знал, как я ее ненавижу! Если бы знал, какое она чудовище! Она по трупам пройдет, перешагнет и не поморщится. Хоть бы она сдохла поскорее.
– Ну ты даешь! – удивлялся Дима. – Неужели ты действительно так ненавидишь свою мать? Или притворяешься?
– Ненавижу, – честно отвечала Любовь Григорьевна.
– Чем же она так тебя достала?
Ну, уж этого она рассказывать не собиралась. Ни про диссидента Юрцевича, ни про свою стыдную любовь к нему, ни о том, как у нее на руках оказались двое племянников и как мать объясняла, почему нельзя отдавать их в детский дом. Сестра умерла, вот и все.
– Ты просто ее не знаешь, – уклончиво отвечала она. – Моя мать – страшный человек.
Она любила Диму Колосова не только за то, что каждый раз, занимаясь с ним любовью, умирала и вновь воскресала. С ним она позволяла себе быть искренней и не скрывать того, что скрывала от всех и всегда: своей ненависти к матери и племянникам. Как-то так получилось, что именно разница в возрасте сыграла здесь благотворную роль: Дима был настолько моложе, что Люба не боялась осуждения с его стороны. Как может такой молокосос посметь ее осуждать за подобное отношение к матери? Она старше, умнее, у нее больше жизненного опыта, она большего достигла в своей карьере, а он только недавно институт окончил и еще ничего толком не успел ни в работе, ни в личной жизни, так какое право он имеет ее судить?
А он и не судил. Он просто встречался с Любой и регулярно укладывал ее в постель. Она часто задавала себе вопрос: зачем ему все это? Зачем ему она, старая и некрасивая? Но ответа не находила. Вернее, ответ был: ему нравились деньги и возможности ее семьи, однако не нравились дети, и он ждал, когда ситуация с племянниками как-нибудь разрешится.
– Не переживай, – говорил Дима, – подождем еще несколько лет, твои пацаны закончат школу и пойдут работать, будут сами себя содержать, тогда я на тебе женюсь и ты родишь мне ребенка.
Но ей было тридцать девять, и ждать еще несколько лет она не могла. А вдруг рожать будет поздно? Вдруг что-то не получится? Тогда Дима ее бросит и уйдет к той, которая будет без проблем рожать ему детей. Если заводить ребенка, то только сейчас. И только от него, такого молодого, здорового и такого красивого и любимого. Но мать! Она этого не потерпит. Она ни за что не позволит дочери рожать вне брака и уж тем более не позволит ей, доктору наук и профессору, выйти замуж за двадцатипятилетнего мальчика. Она расправится с ним так же легко, как дважды расправлялась с Сергеем Юрцевичем.