Чужаки
Шрифт:
Среди двора стояла цепочка оборванных, исхудалых людей. У всех у них были испитые лица, с провалившимися глазами. У одного пленного из раненой руки капала кровь, образуя на земле красную лужицу.
Вдоль цепочки ходил высокий длинноволосый парень с грязными, босыми, потрескавшимися ногами, в лохмотьях вместо одежды. Увидев на крыльце людей, он уставился на них мутным взглядом, потом вдруг рассмеялся и, обращаясь к подошедшему Зубову, закричал:
— Красные петухи, белые дураки! — и скороговоркой
— Беляк — дурак, кулак — дурак!
Зубов вплотную подошел к парню.
— Как ты сказал? А ну, повтори!
Парень взял под козырек и, поводя плечами, отчеканил:
— Царь — дурак, беляк — кулак, красный тоже так и сяк…
— Замолчи, сука! — закричал Зубов и, размахнувшись, ударил по спине плетью.
От неожиданности дурачок подпрыгнул.
— Ой! Больно! Я тебя, дяденька, вот самого… — поднимая кулак, завизжал дурачок.
Зубов снова взмахнул плетью, но дурак успел ударить его по носу.
Растирая по лицу хлынувшую кровь, Зубов вытащил другой рукой из кобуры наган, взял его за дуло и, размахнувшись, изо всех сил ударил дурака по лбу.
— Дурачок он, — закричали арестованные. — Устин дурачок, не троньте, он сроду непонятливый, сызмальства урод…
Окаменев от ужаса, Машутка смотрела, как Зубов топтал ногами распростертого на земле человека и, тяжело дыша, захлебываясь, кричал:
— Врете, сволочи! Я вам покажу дурака! Веди их всех к чертовой матери… — приказал он Назарову и выстрелил в еще дергающееся тело.
Выполняя приказ поручика, Назаров окружил арестованных конвоем и, матерясь, повел в ворота. Двое солдат, размазывая по земле кровь, уволокли убитого под сарай.
Ошеломленная, дрожащая Машутка кинулась в помещение, схватила стакан, налила самогона и силой заставила себя выпить. Через минуту у нее закружилась голова, и она, шатаясь, снова вышла на крыльцо.
В это время во двор привели трех красноармейцев — поваров, по ошибке приехавших в село вместе с кухней.
Они настороженно смотрели на подошедшего к ним Зубова.
— Повара мы, — слегка улыбнувшись, сказал старший. — Безоружные. В свою роту ехали, да, знать, черт нас попутал, вишь, куда угодили. Отпустили бы нас, господин офицер, может, еще успеем к обеду.
Зубов зло захохотал.
— В самом деле, может отпустить?.. Рисовую, кашу, наверное, везете краснопузым. Плохое они есть не будут.
— Не! — качнул головой старший. — Отруби. Круп у нас давно никаких нет. Два дня совсем не ели красноармейцы, хорошо, что давеча в разбитом вагоне три мешка отрубей нашли. Думали, накормим ребят, и вот, как на зло…
— Жалко тебе, что краснопузые голодные остались?
— Да как сказать? Знамо, жалко. Люди ведь. Свои товарищи.
— И по белым хорошо стреляют, — сдерживая ярость, продолжал спрашивать Зубов.
— А что же сделаешь, если война? — не подозревая беды, все так же простодушно говорил парень.
— Ты тоже стрелял?
— Бывало. Что греха таить. Когда туго приходилось, стреляли и мы.
Зубов заскрипел зубами.
— А ну покажи, что у тебя на лбу?
Парень с недоумением посмотрел на Зубова.
— Вот это что? — тыча в звездочку на фуражке, закричал Зубов.
Красноармеец пожал плечами, с опаской посмотрел на свирепеющего офицера.
— Связать им руки, — приказал Зубов, — да покрепче.
Дружинники бросились выполнять приказание начальника.
Несмотря на выпитый самогон, Машутка не могла забыться, не могла преодолеть жалости к попавшим в беду красноармейцам. Каждому из них было не больше восемнадцати лет, столько же, сколько ей самой. Она понимала, что ребята не сделали ничего плохого, и вся вина их заключалась лишь в том, что они служили в Красной Армии. Не разобрались ребята…
Когда пленных связали, Зубов распорядился:
— Привязать к скамьям и всыпать по сто шомполов.
А на лбах вырезать вот эти жидовские знаки, — и он с ненавистью ткнул в звездочку на красноармейской фуражке.
Испуганная Машутка бросилась к Луганскому.
Командир отряда сидел за столом в английской гимнастерке с расстегнутым воротом и мирно разговаривал с представителем местного кулачества.
Когда девушка вошла в избу, за селом послышались один за другим три залпа. Мужик настороженно посмотрел на собеседника, Луганский спокойно улыбнулся.
— Это Зубов забавляется, «друзей» ваших на тот свет отправляет.
Представитель ухмыльнулся в бороду, хотел что-то сказать, но его перебила Машутка.
— Федор Кузьмич! Ради бога… Они ни в чем не виноваты… Они повара. Скажите, чтобы не трогали их, отпустили.
— Кого это не трогать? — недовольным тоном спросил Луганский.
— Красноармейцев. Троих красноармейцев поймали… Бьют шомполами, Зубов велел звезды на лбах им вырезать…
Выслушав сообщение Машутки, мужик довольно хихикнул. Луганский вынул папиросу и неторопливо постукал мундштуком по крышке дорогого портсигара, и все тем же недовольным тоном сказал:
— Чего ты разволновалась? Зубов с красными за твоего отца с матерью рассчитывается. Спасибо ему сказать надо.
— И за нас! За нас тоже, — спрыгнув с лавки, заверещал обиженный Советами. — Натерпелись мы от них горя. Весь хлеб повыгребли, скотину позабирали, разорили, впору по миру идти. Таким вот голодранцам раздавали! — тыча кулаком в сторону, откуда неслись придушенные вопли, кричал раскрасневшийся мужик. — Рады были чужому, а теперь кричат, не по нраву шомпола-то. Убивать их, грабителей, надо всех до единого.