Чужая мать
Шрифт:
— Мой отец.
— Дела-а... — протянул шофер и прибавил газу.
Опять спешили, будто могли что-то сделать. Раньше надо было спешить...
Липы с машущими на ветру листочками отстали, и рябые, словно градинами побитые скамейки отстали, а вот оборвался и асфальт... Никого не хотелось пускать в свое горе, и Костя отвернулся, но шофер постучал его по плечу и протянул открытую пачку вечного «Беломора».
И едва взял себя в руки после третьей-четвертой затяжки, пришла непростительно отставшая мысль о матери. Как она сейчас?
— Мишук! А тетя Зина дома?
— Ра...
— Таня, у тебя есть две копейки? Пожалуйста!
Впереди замаячила стеклянная будка телефона-автомата, зажатая кустами.
— Ей, на... верно, уже дядя Афон по... звонил, — пробормотал Мишук.
— Тогда не будем останавливаться.
Отстала и телефонная будка... И началась родная Сиреневая, с кустами, которые скоро зацветут за каждым штакетником белым, розовым, фиолетовым, с деревенскими разливами воды, будто ей здесь было вольготнее. Приближались. И — остановились по знаку Тани, тронувшей шофера за локоть. Костя стыдливым комком попытался сунуть ему все бумажные деньги, собранные по карманам, но шофер накрыл его кулак своей тяжелой рукой.
У калитки, под выглянувшим солнцем, кремово сиял фургон «скорой помощи». Чего он тут еще торчит, и опять подумалось о матери, и боль в груди разрослась до неслыханных размеров, с нею Костя и ворвался в родные двери, крича:
— Мама!
Мать выкатилась в кухню из спальни, и на мягком лице ее зацвела улыбка.
— Танечка! Костенька! Вместе приехали? В кои веки! — Она тут же повернулась и сунула голову назад, за дверь. — Отец! Таня с Костей! Не буду, не буду, доктор, все!
И Костя сел на табуретку и посидел с сомкнувшимися веками, кусая губы. Только постукивал обоими кулаками по столу, пока не ударил крепче и не позвал:
— Мишук!
— Да, — ответил забившийся в угол Мишук, — я никогда не видел, как умирают! — И повернулся к бабушке: — А ты как закричишь! — и вдруг заревел благим матом. — Я не хотел!
В его рев врезался смеющийся голос Тани:
— Да что вы, глупые! Иди ко мне, дурачок. Он испугался. Перестань.
Выбравшись из угла, Мишук прижался к матери, а там, у стенки шкафа, рассыпался и зацвел поплавками букет старых бамбуковых удочек отца. «Может, еще не раз...» — глядя на них, подумал Костя, снова понял, что пронеслось мимо, и вскочил.
— Таня!
Он бросился к ней, стиснул, не умеряя сил, как в лучшие годы, Ткнулся в щеки, в нос, куда попало. Мишук, еще заплаканный, улыбался до ушей. Бабушка погладила его по вихрам:
— Я думала, ты за тетей Зиной полетел.
— Нет, — сказала Таня, — он домой.
— Я домой...
— Он домой, — повторил Костя, взял удочку и помахал над собой до свиста.
Они с отцом еще не раз посидят у реки, и старик скажет что-нибудь особенное. Праздничное настроение овладело Костей оттого, что все оказались вместе, чтобы делить радость. Зины не было, но сейчас прибежит, мать подтвердила, что Афон позвонил ей. Зина добрая и полна самой быстрой готовности помочь другому, это она восприняла от отца больше всех, если такое можно измерить. А дядя Афон? Вон мать рассказывала, как он спохватился, кинулся в Валеркин
Бывают дни и часы, которые все меняют. Может быть, настал такой день, такой час? Настроение, овладевшее Костей, снова воспротивилось воспоминаниям о том, что было утром. Ничего не было! А что, если стоять на этом? Выйдут на улицу, возьмут с собой Мишука и пойдут домой. Ничего не было!
Дверь за спиной открылась. Из замершей в тишине спальни выбрался дядя Афон, снова затворил за собой дверь и покашлял. Потом приподнял ладонь с растопыренными пальцами и повертел ими возле уха, о чем-то рассуждая без слов. Костя поймал его за руку:
— Ну, что там?
— Баталия...
— Непонятно, — сказал Костя.
— То есть? — спросила Таня, любившая точность в выражениях.
Афон уселся и снова покашлял, но Елена Степановна отрезала:
— Больше ни капли!
— Да бог с ней! — отмахнулся Афон. — Михаил в больницу не хочет. Доктор сказали, что приведут ребят с носилками, а ребята — богатыри, а он в кровать вцепился: не троньте! Теперь доктор сели в кресло, газету вынули из кармана и читают, а он лежит себе и даже носом не шмыгает. Такая вот забастовка с обеих сторон, сидячая и лежачая. «Я без вас не уеду!» — «А я с вами не поеду!» — и Афон развел руками.
— Как же так? — спросила Таня. — Ведь больница, доктор...
— Ему дома всегда лучше было, — сказала мать.
Но Косте захотелось поддержать Таню, и он безоговорочно заявил, что надо ехать, больница — это больница...
— Можно мне к отцу? — спросил он дядю Афона.
— Доктор не велят. Опасаясь поддержки родственников и друзей. А может, просто беспокоить не дают, и верно делают. Нельзя!
От самого рождения, наверно, Афон испытывал такое уважение к медицине со всеми ее тайнами, которыми медики были готовы поделиться с тобой по первому зову, что он и одного врача упоминал во множественном числе. Величал.
Беспомощно затоптавшись, Костя не успел схватить Мишука, сказавшего: «Вам нельзя, а мне можно», и Таня поздно протянула руку, и Мишук скрылся в спальне.
Послышались тяжелые, но быстрые шаги, щелк задвигаемой щеколды, лязгнувшей своенравно и на весь дом, потому что на комнатных дверях с незапамятных времен щеколда была большая, как на воротах, поставленная руками самого отца или еще его отца, когда не делали изящных, крохотных, современных дверных задвижек.
Щеколда стукнула как раз перед носом Кости, и ни он, ни другие не увидели, как обрадовался внуку дед, как сунул в его ладошки свою холодную ладонь и спросил:
— Испугался? — Мишук молча сглотнул комок слюны, а дед попытался погладить его по мягким вихрам, но рука не поднялась, не одолела боли, и удалось только прошептать: — Меня не скоро увезут...
Мишук, конечно, не верил ни в какие приметы, но все же положил пальцы на рот деда, коснулся его белых-белых усов. Мама говорила, что возле удачи надо тихо ходить, как возле птицы, которая может улететь...
— Дедушка! — он хотел сказать ему это.
— Не разговаривать! — велел врач из промятого кресла.