Чужая мать
Шрифт:
— Зина абсолютно права, — заметил Костя, наклонив голову и мелко тряся ею из стороны в сторону.
— А Мишук погибает, — в растерянности договорила Зина, совсем сбитая с толку неожиданным согласием Кости. — И напрасно ты остроумничаешь!
— Я серьезно считаю, что ты сказала умные слова.
— Не смейся! Я не очень умная, так я хотя бы активная! И поэтому жертвую собой и говорю все в глаза! А ты остроумничаешь, а парень гибнет!
— Успокойся, Зинуша, — попросил Костя с улыбкой, но и она на этот раз не помогла. — Я же сказал, что ты права.
— Вырвать бы тебе язык! — задохнулась
— Чингисхан так делал, — все еще улыбался Костя.
— Жаль, что на тебя его нет.
— Но я действительно считаю, что ты права! На ресницах Зины повисли слезы.
— Мама! Что же он издевается, а ты молчишь?
— Чай пить давайте, — сказала мать, открыв шкаф и зазвенев чашками.
Таня стала помогать ей накрывать на стол, а Костя подошел и поцеловал мать в щеку, уже обсыпанную, как гречневой крупой, ранними веснушками.
После чая, когда все ушли, Афон позвал Елену Степановну к хозяину.
— Мы ему не помешаем.
В комнате они молча сели и стали там сидеть. У него потеплели и заулыбались глаза. Так вот и смотрели друг на друга, пока Михаил Авдеевич не попросил:
— Открой, Лена...
— Форточку?
— Нет, не форточку, а окно, Лена.
— Окно?
— Окно. Это каприз... Могу я... имею я право на каприз, Лена?
— Никогда ты не был капризным, покапризничай.
Открыть рамы, приставшие за зиму друг к другу, ей помог дядя Афон, и в комнату размашисто хлынул воздух, насыщенный запахами химкомбината, по которым их земляки издалека узнавали свой город, подъезжая к нему.
— Ну вот, — сказал Михаил Авдеевич.
— Понюхать захотелось? — спросила Елена Степановна. — Всегда ругался, даже в центральную газету письмо подписывал, а сейчас понюхать захотелось?
И дядя Афон одобрил:
— Пусть нюхает.
7
Быстро тюкали по асфальту каблуки Таниных туфель. Впопыхах она надела давние туфли на тонких каблуках — когда их носили! — она любила эти туфли за легкость и шастала в них по дому, она вообще любила легкую и высокую обувь, идущую к ее ногам, длинным и таким скорым, что Костя еле поспевал за ней.
На углу она вдруг остановилась, дала Мишуку денег, наказала купить в молочной творог и отнести дедушке, а потом остаться на Сиреневой до вечера, чтобы вечером рассказать, как прошел этот день.
— Кстати, — насмешливо заметила она, повернувшись к Косте, — ты мог бы зайти к главному и потребовать, чтобы отцу наконец поставили телефон. Столько лет обещают... Напомни, что ты — Бадейкин!
И он потряс головой, соглашаясь с ней.
Но думал о другом — она не зря отправляла Мишука. Само собой — творог, само собой — телефон, все верно, но еще не хотелось ей, чтобы Мишук сейчас был дома и помешал их разговору. Неизбежному, наверно. Когда Таня предупредила, чтобы он не вздумал возвращаться, как нередко делают другие, если не все, мужчины, уходящие из семей, он был уверен, что не изменит своего благородного решения.
И все переменилось в тот же день.
Таня снова шла впереди, стуча каблуками, а он догонял и отставал, как приблудный пес. А она даже не оглядывалась. Но вдруг — оглянулась. И он, задыхаясь,
— Подожди, если можно, к тебе есть просьба.
Поравнявшись, они медленно двинулись дальше, и он сказал, что им придется помолчать об их утреннем разговоре. Это не должно дойти до старика. Без всяких шуток, это убьет его. Молчать...
— И как долго? — спросила Таня, внимательно глянув на него.
— Хоть сквозь землю провались, как ты смотришь! — сказал он почему-то обрадованно, но она осталась неприветливой, ничто не дрогнуло в ее лице.
— Как долго? — повторила Таня.
— Ты ж не хочешь, чтобы он скорее умер?
— Балда! — ответила Таня. — Я согласна молчать хоть годы, если ты сейчас же уйдешь из дома.
— Куда?
— Меня это совершенно не интересует. Если не решаешься к своей Дульсинее, убирайся к любому товарищу.
— У меня нет товарищей.
Таня жестоко промолчала. А он подумал, что любовь к ней взяла его целиком, без остатка, ему, кроме ее участия, не нужно было ничего. И никого. А она усмехнулась наконец:
— Как же так, Бадейкин и — без друзей?
— Давай не тратиться на насмешки. Подумай о Мишуке. Как ему объяснить, если я уйду к другу, которого, скажем, откопаю?
— Вспомнил о Мишуке!
Минуту опять звучно стучали ее каблуки и шаркали его ботинки, и вдруг он вскрикнул:
— Я придумал! На садовый участок уйду!
— И будешь там жить?
— А что? Всем скажем: весна! Весенние заботы. Решил помочь отцу, порадовать его. А «кибитка» там — дворец. Изумительная, восхитительная, как воскликнула бы наша Зина. И правда, изумительная «кибитка».
— Если будет что-то нужно, звони и заходи.
Понятно, она хотела, чтобы он сейчас же оставил ее. Он не будет ей звонить, беспокоить.
— По-моему, там все есть. Лишь бы ты не проговорилась!
— Еще раз балда.
— Мишуку объяснишь... про садовый участок... Горько все это, Таня.
— Не унывай.
И она пошла, а он остановился. Она шла, а он смотрел, как она удалялась, исчезая за лицами, плечами, спинами других прохожих. Хотел быть честным и хорошим, освободить ее от себя, как от обузы, а оказался... «Это так заурядно, — сказала Таня, — что противно». С той минуты он стал ей противен. И ведь можно согласиться с ней. Хоть завой!
Как бы ни было трудно, приходится жить дальше. Жизнь требовала — пересчитать деньги в кармане, сообразить, хватит ли до получки — на еду, если купить будильник, чтобы не опаздывать на работу. Будильник, наверно, придется забрать из дома. Он раскопал в кармане две копейки, ту самую монетку, которую дала ему Таня еще в грузовике (хорошо, кстати, что шофер-верзила ни рубля не взял), и вот уже звонил Тане.
Едва он спросил, может ли зайти за будильником, а то еще, чего доброго, заспится на свежем воздухе, Таня ответила, что, конечно, может, но лучше завтра, когда ее не будет, она уже уйдет на работу. А Мишук в школу. Так что никого не будет. Ему завтра, насколько ей помнится, заступать после обеда, авось не проспит, ручные часы с ним? В принципе он может заглядывать, когда ее нет дома, и брать еду, которая, как всегда, будет его ждать на кухне, на столе. С запиской? Разумеется, если надо.