Чужая мать

Холендро Дмитрий Михайлович

— Правда? Раньше-то по этой линии к нему без отбоя, а теперь... Вас как зовут?

Она ответила и сама спросила, как называть старушку, а та уже сунула за внутреннюю дверь голову.

— Миша! Тут к тебе.

И вот уже Юля топталась в своих сапожках перед стариком, лежащим в постели, и руки его — неживого цвета, поверх одеяла из верблюжьей шерсти, напугали Юлю, и белые усы напомнили моржовые клыки, которые могли в бой вступить, если бы старик не был так слаб. Клыки с трудом шевельнулись от улыбки, попытавшейся

выбраться из-под них.

— Садитесь, — еле слышно предложил старик.

— Куда?

— Куда хотите... На стул. Или вон, кресло придвиньте из угла поближе ко мне. Я слышу все, не волнуйтесь, а сам говорю тихо.

Она пододвинула кресло, расстегнула и развела свой плащ, а присев, распустила кашне, будто устраивалась надолго, и лишь потом поинтересовалась у себя: зачем? Скрестила пальцы и покрепче сжала ладони, чтобы унять, хоть каплю, расходившиеся нервы.

— С завода? От молодых, наверно? — спрашивал он шепотом, но все бойчее.

— Нет, Михаил Авдеевич, я сама по себе.

Лоб его над серыми бровями озадаченно наморщился, вдруг заледенив гостью страхом. Что-то не то она сказанула. Помрачнел старик и все молчит и молчит. И уже когда казалось, что она может так и сама навсегда голоса лишиться, он не спросил, а сказал, утверждая:

— От Кости вы.

— Костя меня не посылал!

— Значит, сами пришли?

— Может, я сделать чего смогу? — заторопилась Юля. — Из буфета продукты принести. Из своего, любые... Я мигом!

— Ты в буфете работаешь? — спросил он, смягчившись самую малость, но Юля почувствовала это и в голосе, и во взгляде.

— На вокзале, — ответила она.

— Там и познакомилась с моим Коськой?

— Он ночью туда пришел.

— После смены?

— Да.

— И стал ходить?

— Да.

— Часто?

Она молчала, а его голос становился все напористее, и она прошептала:

— Я пойду?

— Нет, уж сиди, раз пришла. У нас с тобой неизбежный разговор, такое дело... Ты не явилась бы ко мне, я бы сам отыскал тебя. Такое дело... — повторил старик. — Это хорошо, что запросто пожаловала, спасибо тебе, Юля, я правильно называю, не сбился?

— Я — Юля.

Ее лицо меркло, как лампочка, от которой отключили ток. Завяло на глазах, и Михаилу Авдеевичу даже стало жалко ее. Он посмотрел на гостью пристальней. Была она, конечно, видом подешевле Тани, но моложе и — есть поглядеть на что. Чернявая, как цыганка, и глаза добрые, и следит за собой, не отнять.

В минувшие недели он не раз спрашивал себя, отчего это Таня с Костей забыли их, не ходят в дом на Сиреневой, как раньше, а вот и разгадка! Он-то считал, не совпадают у Тани с Костей свободные часы, это случается у рабочих людей, и не может Таня наполнить старый дом своим смеющимся голосом, словно бы не говорящим, а поющим со звучной силой. Он любил этот голос. И вспомнилось, как Костя смотрел на жену,

ликующий, и в каждом его взгляде была любовь. А тут вон оно что!

Не совпадали свободные часы, а вот уже в кресле сидела и красавица, ночами наливавшая Косте по стаканчику в своем вокзальном буфете...

О чем говорить с ней дальше? Он потрогал усы. А она вдруг вся посветлела, как будто снова включили ток.

— Я Костю не видела давно, испугалась, а вдруг заболел? Ведь со всяким может быть!

— Это я.

— Грех радоваться, а я радуюсь, что не он. Простите. — Она подобрала ноги. — Страшно было ничего не знать. А теперь я ляпаю, наверно, совсем не то, что нужно. То ли от радости, то ли от страха.

— Ничего не знать — самое страшное, — подтвердил Михаил Авдеевич. — Потому и благодарю тебя, что пришла.

Уйти бы поскорей, подумалось Юле, все сказано, что нужно и можно. И старик болен, Костя не обманул.

— Он жениться на тебе обещал, Коська? Ты его к себе домой водила?

Юля коротко и быстро тряхнула головой: да.

— Семью оставить задумал?

Она еще раз тряхнула головой.

— И ты согласилась?

— Да.

— Легко поддакиваешь, Юлия... не знаю, как по батюшке.

— Нелегко. Но кажется — легко, потому что не это главное.

— А что? Ну, скажи. Чего молчишь?

— И скажу. Все доляпаю, как баба.

— Какая же ты баба? Ведь училась?

— Еще бы! — улыбнувшись, она провела рукой по угольным ресницам. — Обучили! А характер остался необразованный, бабий.

— Плохо тебе, Юля? — догадался он, опять испытывая к ней участие. — Ну, давай... говори что хочешь... о себе.

— Я не о себе.

— А о ком?

— О Косте.

— О Косте?

— Мне плохо, вам плохо, а ему хуже всех.

— Ему?

— А как же! Вы меня сами на правду-матушку потянули, Михаил Авдеевич. Так слушайте. Бывает, что у человека жизнь в семье ну никак! Разладилась. Но он терпит. Он свою работу любит и хотя бы там от всего спасается. Или — наоборот. Худо на работе, бежит в семью, опять есть где спастись. А если и там и там?

— Как?

— Если все не по сердцу? И домой не тянет. И работа хуже каторги.

— Ты что болтаешь? Какая каторга? С ума сошла? — Михаил Авдеевич и не заметил, как привстал на локтях, а Юля продолжала:

— Простая. Осужденному хоть срок свой дали, когда-никогда, а выпустят! А...

— Не плети!

— Он художником хотел стать? Для вас это не секрет. И талант у него для этого есть, вы знали! Не забыли?

— Замолчи, пока живая!

Однако доброта исчезла из ее глаз, они стали совсем цыганскими.

— Я живая. И вы еще... Мы живем, а он уже похоронил себя. И вам он ничего не может сказать, потому что... любит вас!

— Замолчи!

— Вы его похоронили заживо, вы один и откопать можете.