Чужая мать
Шрифт:
Был он каким-то неприятным, тяжелогрузным. Короткий пиджак не сходился на животе, устроившемся на коленях, а крылато распахнулся. И Мишук подумал, что врачу в самый раз вылететь бы в форточку, но, конечно, тяжесть невероятная и форточка закрыта наглухо.
Газета, читаемая врачом, зашуршала, опустилась, прилипла к животу.
— Мальчик...
— Мне с ним лучше, — перебил дед. — Пусть... Ну, пусть!
И Мишук прижался к деду, стараясь занимать поменьше места на постели, а врач поднял газету.
— Даром
— Вы не наставляйте меня, — проворчал доктор, спрятавшийся за газетой. — У меня для этого начальство есть!
— Вы ведь «скорая»... Вас, может, другие ждут.
Врач смял газету и сунул под ручку кресла, а сам поднялся и заходил по комнате, довольно проворно. И остановился:
— Мальчик! Иди поиграй...
— Иди, Мишук, — прибавил и дед.
И Мишук неслышно удалился, а врач спросил Михаила Авдеевича с той душевной открытостью и простотой, с какой вдруг начинают говорить очень уставшие люди:
— Можете вы мне по-человечески объяснить, в чем дело?
— Могу... В больницах умирают... А мне именно сейчас умирать никак нельзя...
— Но она ведь не спрашивает, когда кому...
На толстом лице врача повисла ехидная улыбочка.
— Есть домашние дела у меня. С детьми...
— На жену оставьте, — улыбка исчезла.
— Боюсь, не справится. Она у меня слишком добрая.
Доктор всколыхнулся:
— Так можете вы хоть для нее полечиться? Я хочу, чтобы вы еще долго жили. Для хорошей жены, черт побери!
— Хорошую женщину дала мне судьба, — повторил Михаил Авдеевич. — Терпеливую...
— Можно позавидовать, — врач заходил тише, раздумчивей, — это... это... это... даже слов не подберу, не знаю, как назвать...
— Извините, любовь, — подсказал старый горновой. — Где любовь, там и терпенье...
И врач снова остановился перед самой его кроватью:
— Положение серьезное. Вы не учитываете возраста.
— Я молодой.
— Не валяйте дурака. Вы уважаете правду?
— Больше всего на свете.
— Поэтому и надо ехать.
— Считайте, что я уже вернулся домой — из больницы.
А покамест продолжался этот разговор, в кухню влетела Зина в своем красном пальтишке с норковым мехом, с набитой до отказа сумочкой через плечо. Сумочка еще моталась на тонком и длинном ремешке, а Зина уже кричала:
— Как он?
— Тише! — одернул Костя.
Зина наконец стащила с себя пальто, занявшись этим с разбега, ловко зацепила его за крючок на вешалке и рванулась к комнате, но и ее задержали. Тут только она словно бы впервые всех увидела, оглядевшись.
— Костя! Танечка! Мама! — и, сунув голову за плечо матери, воровато вытерла слезы с глаз.
Стукнула щеколда, из комнаты вышел низенький, хмурый человек, и все уставились на него.
— До свиданья, — сказал он. — К больному
— Доктор? — спросила Зина. — Доктор!
— Не кричи! — снова одернул ее Костя, крикнув намного громче Зины, и сам испугался: «Да что же это такое?»
С незапамятных времен у него возникли странные отношения со старшей сестрой. Он умел различать ее глубокую доброту, с нервными выходками, однако, иногда похожими на взрывы и способными нагнать удивления и страху, ценил ее, да что там говорить, был готов, если надо, хоть на Камчатку ради нее пешком идти, а вот, случалось, в один миг она раздражала его, и не успевал он остановить себя, как вспыхивал неудержимо.
Меж тем с улицы донесся шум быстрой машины. «Скорая» откатила.
— Изумительно! — воскликнула Зина. — А папа? Почему его не взяли в больницу?
— Потому что папа сам не захотел, — попытался Костя спокойно и вразумительно остудить ее.
— Мало ли чего — не захотел! А врач? Как его фамилия?!
— Зина! — укоряюще закачал головой Костя.
— Вы не любите папу!
— Зинуша, — присоединилась к Косте мать, — он старый. Здесь дом. И все вы здесь, вокруг. Это главное, Зинуша.
— Сорок лет Зинуша и даже больше. В больницу, и никаких разговоров! Ни-ка-ких! Это не врач, а убийца. Вы все убийцы!
— Замолчи! Ухаживать за ним не хочешь? — сорвался и Костя, забыв, что за дверью лежит отец, и отец сам напомнил о себе:
— Костя!
— Тебя! — подхватила мать, стараясь, чтобы Костя скорее ушел. — Костенька! Тебя!
6
Встретил его отец совсем уж не предполагавшейся улыбкой. А улыбка для него, Кости, всегда была самой доброй силой. Как-то он подумал, что нет на земле ничего более всевластного, чем улыбка. Люди, имевшие головы и сердца, нуждались еще лишь в улыбке для общения, но забывали о ней, когда что-нибудь швыряло их в злобу, а злоба — в крик, и порой от этого рушились миры и жизни.
Сам он тоже был живым человеком. Отец, конечно, слышал их голоса из-за двери. Дверь была толстой, но и голоса полны позорной свирепости. Совестно. Отец вправе был бы отхлестать.
Однако он улыбался. Глаза его прищурились, а белые усы чуточку оттопырились. И это сразу скинуло напряжение, Костю, как в отцовскую пору говаривали, отпустило. Он понял, что выволочки, при которой отец забывал, что Костя и сам — отец, не будет.
Костя, не дышавший почти до этого мига, теперь втянул в себя как можно больше солнечного воздуха. В спальне пахло лекарствами, запахами близкой пустоты... Вот и дожили. Но колокол еще не ударил...