Чужие деньги
Шрифт:
— Гришу вот почему-то не защитили…
— Сейчас все по-другому. Готовится закон о защите свидетелей… Но даже если не закон, мы вас защитим. Лично я защищать буду, если потребуется!
Приступая к разговору, Володя Яковлев рассчитывал, что Вьюркова, может, и удастся расколоть на дачу показаний, а вот жена станет препятствием. Женщины, как правило, боятся за семью и детей, вообще боятся, как бы чего не вышло, как бы дуновение холодного ветра извне не нарушило равновесия их теплого кухонного мирка, и поэтому все на свете женщины, став женами и матерями, удерживают мужей и сыновей от решительных, мужественных поступков. Разве не так? Но эта Вьюркова, в ее девчоночьем халатике из ситца и с морщинками вокруг карих глаз, обычно, должно быть, добрых и веселых, поступала наперекор всем своим сестрам по слабому полу. Она сказала:
— Дим, чего ты маешься? Я ведь на твою маету уже нагляделась,
— А точно защитите? — уточнил Дима и, не дожидаясь новых заверений, махнул рукой: — Так уж тому и быть. Только ты, Катя, значит, чего, ты уведи ораву нашу, дай с мужиком потолковать. Да что ж такое, есть в этом доме место, где укрыться человеку?
Им отвели тесное место между шкафом и двуспальной детской кроватью; со стены свешивался, подвернув внутрь усталые лапы, плоский плюшевый тигр. То, что Катя Вьюркова не подпускала к ним близко детей, создавало некоторую иллюзию уединения.
— Милиционеры были, это ты прав. И не люди в милицейской форме, как ты сказал, а милиция наша родная, самая натуральная. Их же потом и железнодорожники признали, когда они удостоверение предъявили…
— Когда «потом»?
— Да ты меня не сбивай, я и сам собьюсь! Там такое страшное будет, что собьюсь обязательно. «Потом» — это значит, когда Гришу растерзанного за скорым поездом проволокло и отшвырнуло. А вначале мы вчетвером ехали в одном вагоне из Москвы. Поздно, за окном чернота кромешная, скамейки стоят сплошь желтые, пустые. Ну и вот, значит, нас трое — Гриша Свет, Махоткин и я — и их двое… Только они, во-первых, милиция, а во-вторых, уж очень ужасно, как бы тебе сказать, были здоровенные. Но мы на это до поры до времени внимания не обращали. Ни к чему нам было: ну едут в одном вагоне и едут, мало ли кто едет. Вы, может, удивляетесь, что у нас с Гришей было общего: он же как-никак ученый, доктор наук или кандидат, не помню, в общем, химик, а мы совсем простые: я на заводе работаю, а Махоткин даже сидел. Так я объясню: моим другом сначала был Махоткин, а они с Гришей были соседями, вот через него мы и подружились. Мне с ним было интересно, он мне книги подсовывал для общего развития, те, которые на лотке не купишь и в библиотеке не всякой возьмешь. Он мудрый, Гриша-то, был, я по его советам отношения с Катей наладил, у нас тогда временно как бы все растрескалось. Я позднее не раз удивлялся: что же он с собственной женой ужиться не смог? Значит, такая была баба… Ну я не о том. Я скорее о том, почему я вот сейчас, столько лет спустя, решился заговорить во имя Гришиной памяти. Чтобы тем, значит, кто его убил, наконец настало возмездие…
41
Виктор Милютин, впустив племянницу в дом, не позаботился даже о том, чтобы запереть дверь, — это сделала Лиза, нажав на рычажок замка.
— Ну, дядя, вы даете! — восхитилась она. — Ворон не опасаетесь?
— Кого? — недослышал Милютин.
— Ну воров… убийц, грабителей…
— Никого не опасаюсь, — стоял перед ней, покачиваясь, Милютин, — ко мне никто не заходит. Тараканы и те от меня ушли. Крысы сбежали, как от чумного. А я был бы рад. Любой твари божьей был бы рад. И убийце… Только кому это нужно — поднимать руку на такую падаль? Наверно, уверены, что я сам по себе уже сдох.
— Но ведь я же к вам пришла, — тихо сказала Лиза.
Виктор Сергеевич поднял на нее угнетенный недоверчивый взгляд, словно этот очевидный факт нуждался в подтверждении. Лиза стояла перед ним, не собираясь превращаться в галлюцинацию; на белом шарфе пятно, которое она, по всей видимости, посадила только что в подъезде, снежинки остро, сверкающе тают в темно-русых волосах — вся отчетливая, свежая и безгранично живая.
— Ты-то пришла, — смирился он наконец с очевидностью. — Но ты не в счет. Мы с тобой как-никак родственные души… или нет, просто родственные… родствен-ни-ки… — Чтобы подтвердить родственные связи, он коротко и нелепо взмахнул рукой, в которой все еще оставалась зажата ручка красно-белого целлофанового пакета; ощутив его забытую скользящую тяжесть, вскрикнул, словно мать, едва не причинившая по неосторожности вреда младенцу.
— И души тоже родственные, — сделала Лиза заявку на будущее. — Вы скоро убедитесь. Дядя, не трясите так сумку, разобьете. Давайте я накрою на стол.
Войдя в комнату, Лиза протянула что-то наподобие «О, блин!» — вульгарно, но действенно, когда хочешь справиться с внезапно нахлынувшим недоумением. Прежде чем накрывать на
— Рюмки, я сейчас рюмки, — засуетился Виктор Сергеевич. Он извлек откуда-то со средней правой полки две хрустальные изысканные рюмочки, узорчатые не то согласно замыслу изготовителя, не то благодаря насохшим на их стенках слоям прошлых спиртных напитков, и отправился мыть их на кухню. Увидев глазами племянницы не самую худшую часть своей квартиры, допустить Лизу на кухню он постыдился бы. О состоянии канализации свидетельствовал всепроникающий запашок фекалий, уловив который Лиза обеспокоилась, не придется ли ей в случае физиологической нужды убегать из дома гостеприимного дяди и торопливо искать общественный туалет за десять копеек… или за пятьдесят рублей… сколько стоит посещение общественного туалета в Москве? Впрочем, эта мысль ненадолго задержалась в ее сознании. Ей было о чем беспокоиться помимо таких низменных тем. Сколько сил ей стоило отвертеться от телохранителя, убедить папу, что мир не перевернется от того, что она опробует новую машину, самостоятельно промчавшись по городу! Но это папа, а мама, пожалуй, что-то заподозрит. Ей не понравится, что Лиза поехала к дяде Вите. Спрашивается: почему? Сейчас узнаем. Плеск воды доносился в комнату уже целую минуту — наверное, отмыть рюмки оказалось нелегко.
В данный момент снедавшее Лизу беспокойство чуть-чуть утихло. Скорее даже, захламленная, изуродованная неряшливым бытом квартира парадоксальным образом успокаивала младшего отпрыска могущественной династии Плаховых. После знакомства с тем, какова была деятельность отца в Приволжске, Лизе трудно было вести прежнее беззаботное существование в роскошной квартире или загородном доме, где каждая подробность спрашивала: «На какие деньги меня приобрели?» В ожидании дяди Лиза то рассматривала окружавший ее кавардак, дивясь, каково должно быть внутреннее состояние человека, чтобы так отражаться на внешней среде, то останавливала взгляд на бутылке водки, в маслянистой прозрачности которой чудилось нечто от магического кристалла, способного открыть истину.
Новую истину… точнее, новую грань истины. Лиза не испугается. Она достаточно много узнала за последние дни, чтобы открыть: мир не таков, каким до тих пор представлялся.
Рюмки поставлены на покоробленную столешницу. После мытья обнаружилось, что их узор напоминает звезды, а может быть, лучистые цветы, расцветающие где-то на хрустальных морозных лугах. Свет и комнате не включали, и сходство со звездами увеличилось, едва по узору рюмок ударил закатный луч, который с какой-то стати решил устроить пасмурному дню триумфальные похороны.
— Ну что, родственная душа, дернем?
— Дернем! — Лиза отважно приняла предложение, но не протянула руки к рюмке.
Заметив это, Виктор Милютин скорбно и понимающе усмехнулся:
— Не бойся, Лиза. Ты упрекаешь меня за то, что я пью? Я правильно поступаю, что пью. Почему — сейчас узнаешь. Лучше и тебе сегодня напиться. Когда протрезвеешь, имеешь право себе сказать: дядя никаких ужасов не рассказывал, это мне в пьяном бреду прислышалось. А лучше, если все забудешь. Я тебе знаешь что покажу? Вот, держи. Это моя фотография. И не угадаешь, который из этих здоровяков твой дядька, правда? На первом месте, на пьедестале почета, — это я. Когда-то, Лиза, и мне довелось постоять на первом месте…