Чужие и близкие
Шрифт:
11
Вот и Синьор пришел прощаться — поступил все-таки приказ. Он пришел под вечер, когда мы с Махмудом собрались уходить, он ждал нас около проходной, мы и не узнали его сначала: стоит какой-то польский солдат в форме — мало ли их тут крутится к концу смены.
Он окликнул нас, мы подошли, он пожал нам руки, посмотрел на нас каким-то странным взглядом и сказал:
— Ну вот. Пришел. Может быть, последний раз. Уезжаем.
Мы с Махмудом стояли, словно каменные, глядели на него во все глаза и не знали, что сказать. Ведь столько ждали, что вот поступит приказ и они наконец поедут…
А вот ведь — свершилось, и мы стоим, хлопаем глазами и не можем представить себе, что его не будет больше здесь, с нами.
— На фронт? — шепотом спросил Махмуд.
— То не знаю, — Синьор посмотрел себе под ноги. — Едем, а куда — нам не говорят… — Он помолчал и добавил, грустно улыбнувшись: — Но, я так думаю, не на курорт…
— Женьке скажешь?
— Надо сказать — что же тут прятать…
Мы решили втроем тут же отправляться, ведь Синьор не знал, удастся ли ему прийти еще раз.
И вот мы шлепаем по той самой дороге, по которой ходили вместе с Мишей, только она сейчас вся разъехалась от дождей и снега, мы словно плывем, балансируя руками, чтобы не упасть, и Махмуд все время рассказывает что-то, хочет, видно, развеселить Синьора, но я вижу, что тому не до рассказов. Он какой-то хмурый. И я не пойму отчего. Он ведь сам так ждал этой минуты!
Или предстоящее расставание с Женькой на него так действует?
Ну а как там насчет второго? — поддеваю я его, чтобы расшевелить как-то, это ведь наша всегдашняя, излюбленная тема, и Синьор у нас главный знаток по этому вопросу. Но сейчас даже эта тема его не задевает. Он еще больше хмурится, потом, правда, говорит:
— Я думаю, теперь уже будет скоро. Заявление Уилки слышали? Он сказал, что наиболее реальная помощь России — это открыть второй фронт в Европе в кратчайшее время.
— Прямо так и сказал?
— Точно так. Я дословно запомнил.
Это очень здорово, конечно, — вздыхаю я. — Но, понимаешь, какое дело, Синьор… Они ведь это говорят уже полтора года. Все время говорят, говорят, знаешь, как в тон басне Крылова…
— Ну, раньше еще не были готовы.
— А сейчас?
— Сейчас, я думаю, уже пора.
— Ах, Синьор, назначили бы тебя западным главнокомандующим!
— Ото ж и я так думаю, — невесело усмехается он. — За один раз решилось бы все… А Рузвельта выступление слышали?
Все-таки я расшевелил его. Ну пусть поговорит, пусть поговорит. Может, легче на душе у пего станет.
Женька встречает нас на дороге. Она услышала голоса и вышла навстречу. У нее радостное лицо. Даже в темноте видно, как счастливым блеском сияют ее глаза — она ведь еще ничего не знает.
— Пойдемте скорее, мальчики, — говорит она, — я как чувствовала, что вы придете, шавлю мы с Мехриапой приготовили. Такая вкусная шавля! Пойдемте скорей!
Синьор берет се за руку, они отстают немного, а мы с Махмудом быстро уходим вперед, туда, где светится гостеприимный огонь очага.
А потом мы сидим все вместе вокруг котла с шавлей, осторожно черпаем ложкой из котла. Черпаем по очереди, чтобы всем было поровну, едим и расхваливаем на все лады.
— Послушай, — говорит мне тихо Синьор, — я не сказал. Я… не могу сейчас это сказать. Пускай лучше так.
Я гляжу в сияющее счастьем лицо Женьки и понимаю Синьора. Он еще жует некоторое время кашу, потом приносит свой рюкзак и принимается выгружать из него консервированную тушенку, плитки сахара, еще какие-то сушёные и прессованные яства, которым и названия не знаю. Мы молча глазеем на все это богатство, а Синьор, освободив рюкзак, складывает его вчетверо.
— Нельзя забывать, — говорит он и кладет рюкзак рядом с собой. — Слава, вспоминай, когда пойдем. А это все здесь пускай остается.
Мехри-апа начинает что-то быстро-быстро говорить по-узбекски. Махмуд кивает головой.
— Мама говорит, что человек целый месяц голодать будет, если он все это здесь оставит. Мама просит тебя не обижаться, но она…
— Махмуд, — перебивает его Синьор, — скажи маме, что я буду приходить к вам. Буду приходить и есть вместе с вамп.
Махмуд подозрительно смотрит на него, потом говорит что-то матери, и та соглашается, прикладывает руку к сердцу.
— И не стыдно тебе людей обманывать! — тихо говорю я Синьору.
— То не обман, — он вздыхает и берет ложку, — то, может, и есть сущая правда.
Потом Мехри-апа спрашивает, почему давно не приходит Миша. У нас у всех каша останавливается в горле.
Мы сидим, уткнувшись глазами в котел, наконец Махмуд еле слышно выдавливает из себя:
— Он уехал.
— Далеко? — спрашивает Мехри-апа.
— Да… очень, — говорит Махмуд и отходит к арыку, чтобы кончить этот разговор, а Мехри-апа с сожалением качает головой и сетует на то, что такой хороший парень уехал невесть куда.
Я благодарю тетушку Мехри за обед и ухожу к Махмуду. Мы сидим с ним на берегу того самого арыка, только теперь по берегам его снег лежит синеватыми клочьями, да ледяные осколки, длинные и острые, видны по краям.
— Он тут сидеть любил, — говорит Махмуд. — Ноги спустит в воду и сиди-ит. «Хорошо», — говорит…
— Я знаю. Только вода коричневая текла тогда. А теперь вот такая. Чистая-чистая…
— Значит, двое мы с тобой остаемся, — говорит он.
— Почему двое, а Женька?
— Женька… — произносит он как-то очень тоскливо. — Он ее, наверно, туда к себе заберет.
— Куда?
— Ну, куда поедет.
— Что ты, Махмуд! Разве ж туда девушек берут?
— Не сейчас, так потом. Все равно заберет — я знаю.
Я гляжу на него, пытаюсь увидеть в темноте его глаза, но он сидит на корточках, низко пригнув голову, и я ничего не могу понять.
Потом мы с Синьором собираемся уходить.
— Разве вы не останетесь ночевать, — тревожно спрашивает Женька. — Куда ж вы так поздно?
Но Синьор разводит руками. Он говорит, что обязан быть в части до двенадцати. Ничего не поделаешь — надо идти.