Цица: Биография кошки

Микеш Джордж

Но все было бесполезно. Я всегда вступаю в спор со своими эмоциями с помощью доводов разума. И разуму часто удается выиграть этот спор. Но на этот раз в голове у меня упорно крутилась мысль: «Я никогда больше не увижу Цицу», и доводы разума были совершенно бессильны.

Когда меня спрашивали, с кем я живу, я всегда отвечал, что живу один. И вдруг я понял, что жил не один. Я жил с Цицей. Я поглядел в окно, надеясь на чудо. Но занавеска висела неподвижно.

Вот теперь я буду жить один.

* * *

На следующий день я почувствовал, что надо что-то делать. Но что?

Я бросился к ближайшему газетному киоску и попросил разрешения повесить на стекле объявление о пропаже кошки, обещая вознаграждение всякому, кто хоть что-нибудь знает о Цице. Позвонила моя жена Лия. Мы с ней разошлись, но остались друзьями. Ее подруга, большой знаток кошек, говорит, что, когда избалованных кошек бросают одних, они впадают в жуткую депрессию, уходят из дома, и их часто подбирают жалостливые люди, приняв за бездомных. Но в конце концов, эти кошки возвращаются домой, бывает, не раньше, чем через год или два.

Я позвонил Мэй. То, что я от нее услышал, как ножом полоснуло меня по сердцу. Она сказала, что Цица несколько раз к ней приходила. (Видимо, у кошек память гораздо лучше, чем мы воображаем. Когда Мэй понадобилась Цице, та сразу про нее вспомнила.)

— В дом я ее не пустила, — сказала Мэй. — Мне не хотелось, чтобы она опять повадилась жить на два дома. Но она продолжала приходить. Мой сын Рики высказал предположение, что вы куда-то уехали. Этого не может быть, сказала я, он бы меня известил. Кто же станет заботиться о Чернушке? Однажды в шесть часов утра я услышала за дверью отчаянное мяуканье. Это была она. Я все равно не пустила ее в дом. Мне и в голову не приходило, что вы могли уехать, не сказав мне.

Все постепенно прояснялось. Цица была самой избалованной кошкой в Фулеме. Когда я ее вдруг бросил, она пошла к прежней хозяйке, но та ее прогнала. Бедная кошка, наверно, изнывала от горя.

— Что же мне теперь делать? — спросил я Мэй. Она была толковая женщина и хорошо разбиралась в кошачьих повадках.

— Теперь вам надо ее искать.

— Искать кошку в городе с десятимиллионным населением, в котором живет добрых пять миллионов кошек?

— Да не станет она бродить по всему городу. В Хайгейте или Илфорде ее быть не может. Она где-нибудь поблизости.

— А если она погибла?

— Тогда вы ее не найдете.

Ничего себе, подумал я. Одному разыскивать кошку в целом Лондоне! Я сплюнул. Какой вздор! Эта кошка довела меня до полного идиотизма. То начинаю плакать, то принимаюсь себя жалеть! Но убедить себя махнуть на это дело рукой я не смог.

Во второй половине дня я отправился на розыски Цицы. Со мной пошел приятель. Сначала мы двинулись по нашей стороне вверх по Фулем-роуд — я знал, что Цица никогда не перебегала эту улицу. Кошек в Фулеме живет уйма. Каждый день, проходя по улице, я встречал десятки различных кошек. Но на этот раз за первые полчаса мы не увидели ни одной.

— Погляди! — вдруг крикнул мой приятель.

На куче старой мебели сидела черная кошка. Я смотрел на кошку, кошка смотрела на меня. Мне она показалась незнакомой. Выражение ее лица было загадочное и высокомерное. Я подошел поближе. Она повернулась и ушла. Я постучал в ближайшую дверь. Открывшая мне женщина подтвердила: да, это ее кошка. У нее их целых четыре. Она обожает черных кошек, а других расцветок не любит. Когда я ей сказал, что потерял черную кошку, она прониклась ко мне сочувствием, записала мой телефон и адрес и обещала позвонить, если увидит незнакомую черную кошку.

Примерно подобным же образом отреагировали на мои просьбы и другие жители Фулема. А я-то думал, что люди будут пожимать плечами и отмахиваться: «Что ж теперь поделаешь? Ищите. Я-то как могу вам помочь?» Но ничего такого я не услышал. Все были очень озабочены пропажей Цицы. Это оказалось главным событием месяца — после юбилея королевы.

Мы с приятелем шли все дальше, выглядывая черных кошек и, наконец, дошли до газетного киоска. Мой приятель решил купить пачку бумажных салфеток. Киоскерша предложила мне повесить объявление и у нее. Чем больше, дескать, тем лучше. Я написал текст объявления, в котором опять обещал вознаграждение, подал его киоскерше и спросил, сколько мы ей должны.

— Двадцать пять пенсов.

— Но вы сказали, что столько стоят салфетки. А за объявление?

— Я прочла объявление. За него я ничего с вас не возьму.

— Но вы же таким образом зарабатываете на жизнь!

— Такой уж мой принцип. Я беру деньги за коммерческие объявления, но отказываюсь зарабатывать на чужом горе.

— В таком случае, мне остается только поблагодарить вас…

Я не смог договорить — боялся опять расплакаться.

Господи, да что это со мной делается? Совсем впал в старческое слабоумие, что ли? Куда девался прежний циник? Куда девался юморист? Черт бы побрал эту кошку!

* * *

В тот вечер я увидел черную кошку, которая сидела на стене моего дворика. Я выбежал из дома, но ее как ветром сдуло. Кто это был? Мне показалось, что она вдвое больше Цицы. Но, может быть, Цица поправилась? Может быть, она раздумывала, не вернуться ли домой, но убежала, вспомнив все те страдания, на которые я ее обрек? Кто знает?

Позвонил еще один приятель, выдал мне массу непрошеных советов и закончил рекомендацией: «Купи себе другую кошку».

То же самое говорили и многие другие. Мне был непонятен ход их рассуждений. Я вспомнил историю, которую слышал много лет назад про Дьюлу Чортоша. Это был великий актер, гигант будапештской сцены, но очень неприятный, неуживчивый человек, настоящий мизантроп, который любил только свою мать и свою собаку. С собакой он жил, а с матерью обедал каждую среду.

И вдруг его собака умерла. Он был убит горем. Человек, известный своим холодным сарказмом и полной бесчувственностью, плакал, как ребенок. На следующий день за обедом мать попыталась его утешить:

— Не надо так переживать, Дьюла, — сказала она. — Немного оправишься и купишь себе другую собачку…

Дьюла посмотрел на нее с ненавистью во взоре.

— А когда ты умрешь, я пойду и куплю себе другую мамочку!

* * *

Когда стемнело, я опять отправился на поиски Цицы. Меня тревожила ее судьба, но еще больше тревожила меня собственная глупость и сентиментальность. Я призывал на помощь доводы рассудка: «Меня меньше огорчило известие о смерти Б., чем исчезновение Цицы, потому что я точно знал, что Б. умер. Со смертью уже не поспоришь. А Цица, может быть, жива. Тут еще есть надежда».