Цитадель
Шрифт:
Нестерпимый зуд не отступал, продолжая нарастать и изводить до умопомрачения. Ноющая боль проникала в жилы, суставы, каждую клеточку тела, тянула, мучила, терзала раздавленную, преданную Томку.
– За что? – только и смогла прохрипеть, когда влажная, шершавая ладонь Сахи коснулся ее лба. – За что он так?
Томка до последнего не верила в происходящее. Когда незнакомые женщины ворвались в дом и, связав, потащили в Цитадель, надеялась, что произошла ошибка. Изображала равнодушие к довольным, мстительным ухмылкам Басы, не слушала выкрикивающую
Двух рук не хватало, чтобы справиться с невыносимой чесоткой. И чем больше расцарапывала кожу, тем ужасней становилась мука, но терпеть было невмоготу. К телесной боли добавлялась и душевная, терзавшая не менее жестоко и безжалостно.
– Сдернул, не сказав ни слова! – соленые слезы щипали израненное лицо. Рыдая, Тамара карябала себя до крови. – Так больно! Так больно! Они кричали, что я стану как ты! И он был там! Стоял и смотрел. За что?
Стоял и равнодушно наблюдал, как ей, стянутой веревкой, Бокаса сжала челюсть, заставляя раскрыть рот, через силу запихала медальон, и заткнула кляпом, чтобы не выплюнула. Она всем сердцем хотела верить, что это не Ло, но какая теперь разница?
Уходя, Баса склонилась и, вглядевшись в испуганное лицо, злорадно проворковала:
– Мы с ним будем приходить смотреть, как ты скачешь на четырех лапах, валяешься в грязи и чавкаешь, уплетая помои!
Она бы еще много рассказала, если бы не вопли незнакомого мужчины, кричавшего, чтобы не смели творить грех. Долон скрутил его и вытолкал из темного помещения, отделанного гладкими, как отполированное железо, пластинами. Человек пытался пинаться, орал, на что обозленная Бокасе прошипела, что и в этот раз ему не видать столь редкого, таинственного опыта.
А потом ее оставили одну в пугающем, глухом склепе, где всхлипы отражались от стен звонким эхом. От нарастающего, проникающего гула вздыбились волосы, прошиб пот. Но совсем жутко стало, когда привыкшие к темноте глаза различили, как через кожу отчетливо проступает зеленоватый, мерцающий свет.
«Камень во рту!» - до того стало страшно, что задрожали руки. Вспомнились слова Ло, убеждавшего в невозможности вернуть Сахе былую человеческую внешность. Тамара оцепенела.
«Они… хотят… сделать из меня… уродку! Загрызу! Сама загрызу тебя!» - злые слезы отчаяния хлынули по щекам.
Во мраке испещренные непонятными символами камни светились. От охватившего первобытного, дикого страха, преданная и отчаявшаяся Томка перестала рыдать и прислушалась к ощущениям. Ожидала острую боль, но ее не было. Кружилась голова, и сознание уносилось прочь, как в калейдоскопе прокручивая события ее двух жизней.
«Я была слишком наивной, влюбленной идиоткой, верившей тому, кто не достоин даже прикасаться ко мне! Была бы, как прежде, красивой, легко сводящей с ума, он бы так не поступил!»
Ехидное лицо ликовавшей Басы было самым мерзким из всех ощущений.
«Если
Очнулась от несносного зуда. Жилистыми руками Сахатес вцепился в нее и не давал раздирать раны. Дернулась, пытаясь вырваться, но он оказался сильнее, чем думала.
– Пусти! Пусти! Больно! – захныкала Тома, изворачиваясь, как змея, и не оставляя попыток освободиться. Будто рой диких пчел облепил тело и жалил, жалил, жалил… Не в силах терпеть свербеж, попыталась укусить Саху, но он вовремя увернулся.
Когда затекли руки, Сахатес кинулся к сушившимся на шесте штанам, заботливо выстиранным Чиа перед уходом, и разодрал на две половины. Примотав руки стонущей и катающейся по земле Тамаа ко вбитым в стену железным кольцам, принялся соскребать и отколупывать куски засохшей грязи из засоренных углов хлева. Если бы мог, притащил из сада, но со вчерашнего дня его не выпускали.
Именно мерзкая жижа облегчала боль во время его обращения. Тогда он вымарался весь и больше седмицы носил грязевую коросту, смачивая родниковой водой.
Что происходит нечто подозрительное, подметил еще утром, когда прибежал охваченный волнением садовник и, схватив Чиа за руку, увел на занятия в город. Она едва успела крикнуть, что вечером обязательно вернется. Но не пришла. Только раздраженный Тауш приоткрыл дверь и протолкнул миску и лепешки.
Недовольно рыкнув для острастки, обрадованный Саха подошел к еде. Ел без аппетита, один, почти через силу, опасаясь, что, если не съест, унесут и оставят голодным. Лепешки же на всякий случай распихал по укромным местам.
Теперь же, с тревогой взирая на Тамаа, уже не сомневался, что скоро придут и за ним, чтобы сотворить нечто еще более ужасное, чем прежде. Злился, что ненавистный брат предал Тамаа, подло отделавшись от нее, как опостылевшей обузы, и отчаянно сожалел, что утратил кровожадность и массивность. Сейчас бы, не задумываясь, набросился на предателя и тех, кто причинил ей боль.
Едва корка подсыхала, угрюмый Сахатес, яростно сопя, вновь принимался размазывать грязь по Тамаа. Расчесанная кожа покрывалась волдырями, суставы опухали… Он не понимал, почему ей так быстро становится хуже. Он же не менялся так резко?!
Тамаа забывалась на короткие мгновения, а потом вновь начинала стонать от мучений. Когда стемнело, и ночная прохлада опустилась на землю, прижался к ней, чтобы не чувствовала себя одинокой. По горькой иронии, теперь о ней заботился он.
Однако в глубокую полночь за дверью вновь послышались знакомые шаркающие шаги садовника. В замке провернулся ключ, и в хлев осторожно просунулась седая голова. Встретившись глазами со страшилищем, Брат Тауш шепотом спросил:
– Жива?
– У-у- оды-ы! – промычал в ответ страшила, и мужчина грустно ответил: – Жаль, что твои успехи пришлись на такое несчастье.