Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса
Шрифт:
У англичан же его было в достатке, – точнее, они сами в яростной борьбе буквально выгрызали его у своих сменяющихся противников, виртуозно стравливая их друг с другом, в том числе ради получения передышки для себя. В результате исторически длительное применение социал-империалистического принципа в сочетании с постоянным беспощадным, тотальным искоренением инакомыслия обеспечило Британской империи уникальные солидарность социальных низов с верхами и искреннее радостное поклонение им.
Расовые по своей природе и самосознанию, эти традиции эффективно устраняли и устраняют и по сей день угрозу обострения классовой борьбы (разумеется, пока эксплуатация колоний или зависящих от Сити формально независимых стран обеспечивает необходимые для этого ресурсы).
Именно
В этом отношении Англия качественно опередила остальные великие державы. «За последние 20 лет XIX века Великобритания увеличила свои колонии [без зависимых и контролируемых, но формально самостоятельных территорий!] до 9,3 млн кв. миль с населением 309 млн чел.; Франция – до 3,7 млн кв. миль с населением 54 млн, а вот Германия приобрела лишь 1 млн кв. миль колоний с населением 14,7 миллиона человек. К началу XX века раздел мира завершился. На вопрос адмирала Тирпица, не опоздала ли Германия принять участие в заканчивающемся разделе мира, можно ответить утвердительно» [95].
Однако создавался механизм социальной стабилизации метрополии за счет грабежа колоний задолго до конца XIX века: Сесил Родс всего лишь описал уже достигнутый его выдающимися предшественниками и самоочевидный в его время результат. По меньшей мере, с XVIII века в Англии «народные движения не были революционными, а революционные движения не были народными». В Британии трудящиеся ни разу «не создали угрозы режиму и институтам страны – даже во время великой революции в соседней Франции, ни разу не поддержали реформаторских устремлений» [343].
Принципиально важно, что ключевым механизмом обеспечения стабильности являлось обеспечение расовой солидарности на основе гордости, единомыслия и подавления отклонений от него, – то есть на основе эффективного управления массовым сознанием и настроениями, – однако отнюдь не за счет высокого уровня жизни самого по себе (его время пришло только с 70-х годов XIX века, когда империя осознала себя на пике могущества).
Таким образом, сформированная у социальных низов расовая самовлюбленность и буквально вколоченная в них вера в свою избранность экономила правящим элитам огромные средства (которые, правда, в целом рачительно направлялись ими прежде всего на дальнейшую экспансию). Так, в 1789–1848 годах в Англии, в отличие от остальной Западной Европы, не произошло никаких революций, хотя английские крестьяне жили значительно хуже крестьян дореволюционной Франции: ключевую роль сыграло именно отсутствие у народа революционных настроений [344].
Именно в Англии беднейшие слои с незапамятных времен отвыкли восставать против своей нищеты – и за это получили возможность надеяться, что тоже принадлежит к высшей, английской расе. Эта надежда до самого последнего времени служила ключевым политическим капиталом страны, источником многовековой мобилизации масс во имя контрреволюции (которой в Германии впервые – причём на исторически короткое время – добился лишь Гитлер) [80].
Англия была единственной страной, в которой расизм вытекал непосредственно из национальной традиции, ветхозаветно-пуританский характер которой усугублялся поразительным восприятием социального неравенства как неотъемлемой части культурного наследия: социальные низы истово благоговели перед верхами при том, что те относились к ним со столь же истовым и откровенным презрением [345].
Сословное неравенство воспринималось самими британцами как «неотъемлемый признак английского национального характера», «было основой и характерным признаком специфически английского общества, так что представление о правах человека, пожалуй, нигде не вызывало большего раздражения», – констатирует Ханна Арендт [129].
Специфически
Британцы считали (а во многом и по сей день считают) почтительное отношение нации к вышестоящим «секретом успеха Англии».
Разделение на британцев и небританцев считалось в метрополии совершенно естественным и само собой разумеющимся: «первые – избранные Богом властители мира, вторые – их естественные подданные, среди первых есть джентльмены и не-джентльмены. Первых там почитают как своих лучших и учат относиться к ним с уважением; что касается вторых, то хороший сюртук и чистое белье вызывают у них не зависть, а желание добровольно… подчиняться» [287].
Ещё в 1923 году, после чудовищной Первой мировой войны, перевернувшей жизнь всего человечества, в Англии считалось, что «всякий покорно следует предписаниям, которые высшие слои дают низшим». Народ был склонен «принимать мнение вышестоящих», «приучен… слушаться любого приказа» и «беспрекословно подчиняться» [172]. Чрезвычайно четкие классовые различия даже не нуждались ни в каком обосновании: их «естественность [в значении «природная данность» – М.Д] почти никогда не вызывала сомнений» [183].
Ни в одной другой стране рабочий класс так активно не голосовал за консерваторов, причём в его среде враждебность к иностранцам и сейчас выражена гораздо сильнее, чем в других слоях общества [203]: в Англии «феодальные представления влияли на политические идеи низших слоев общества гораздо сильнее, чем в других странах» [257а].
Низкопоклонство перед высшими в социальном плане, пропитавшее все поры общества, отнюдь не противоречило английским представлениям о свободе как высшей ценности. Ведь она понималась исключительно как свобода от чужеземного угнетения; все остальные её составляющие рассматривались не как естественное право и вовсе не как неотъемлемое право человека, а как «сумма всех привилегий, наследуемых вместе с титулом и землей…» [129], которая постепенно (с 1688-го по 1912 год) должна распространиться на всех англичан.
Представление англичан о свободе опиралось на атрибуты сословных привилегий и непосредственно ассоциировалось прежде всего со своей расовой исключительностью. Ведь британская «система… делит все нации на свободные и несвободные в зависимости от того, похожи они на англичан или нет, и считает, что… английской свободе… предначертано властвовать над миром» [172].
В высшей степени характерен в этом отношении английский национальный гимн, написанный ещё в 1740 году («Правь, Британия, правь морями, бритты никогда не будут рабами»). В 1929 году немецкий англист (ученый, специализирующийся на изучении Англии – в Германии эта наука являлась исключительно популярной, что дополнительно иллюстрирует описанное выше стремление немцев всеми силами учиться у британцев и их отношение к Англии как к учителю) Вильгельм Дибелиус не без оснований назвал его «самым плебейским и агрессивным из всех, когда-либо сочиненных». Этот гимн прямо провозглашал (и провозглашает и по сей день) господство Британии над теми, кто живет далеко за морями, то есть над «туземцами», а также то, что именно англичане (а отнюдь не весь людской род) никогда не будут рабами, что именно Британия намерена править мировым океаном (а соответственно, и всеми небританцами), и, следовательно, положение свободного человека должно являться исключительно английской привилегией [80].