Crysis. Легион
Шрифт:
Время невидимости кончается. Я снова прячусь за угол, а Голд нудит, требует, чтоб я проверил те бетономешалки, дескать, нужны образцы тканей от погибшего экипажа.
Ну да, а дюжине разнокалиберных наемников нужен я, пусть у них под ногами и похоронено летающее блюдце. Я ж слышу: «Ребята, будьте начеку, как бы не появился этот засранец Пророк. Если про него правду говорят, он опаснее инопланетян».
Что ж, включаю невидимость, прохожу десять метров до знака «Дешевая парковка: въезд», перепрыгиваю через ограждение и оказываюсь перед уткнувшимися друг в дружку носами «таурусом» и «малибу» – так и не выяснили, бедняги, кому проехать первым и в какую сторону. Я решаю рискнуть и дать комбинезону подзарядиться, пока ничего не подозревающие наемники у меня над головой заполняют эфир болтовней.
– У тебя сканер берет что-нибудь?
– Не, похоже, твари катапультировались перед падением. Подождем, пока явится команда зачистки.
– Если катапультировались, то куда подевались?
– Хороший вопрос.
Да уж, хороший. Я обмусоливаю его, включив невидимость и направляясь вниз по съезду. Если бетономешалки пустые, может, спуститься и попытаться проникнуть к кораблю с нижних уровней гаража? Когда Н-2 перехватывает действительно важный кусок разговора, я уже глубоко. Еще немного – и пропустил бы.
– Черт, эта дрянь глубоко залетела – ее только через шахту лифта и достанешь.
Ага.
Хорошие новости: может, таки добуду Голду его образцы. Надо же: «Вон он, шанс остановить инфекцию – а возможно, и все вторжение». Бла-бла-бла.
Плохие новости: вход в шахту лифта – на другой стороне площади, рядом с толпой кровожадных наемников, а по соседству с ними – куча патронов и снаряжения. Наемникам же приказано валить меня изо всех стволов, как только попадусь на глаза.
Новости еще хуже: слышу шаги по меньшей мере четырех человек, подходящих к въезду снизу, и я ну никак не успею выбраться наверх за время невидимости.
Ей же ей, нравится мне, когда остается один-единственный выход. Никаких тебе мучительных сомнений.
Они слышат меня перед тем, как увидеть. Невидимость хороша, но она не глушит звук сапог по бетону, топающих на скорости тридцать миль в час. Наемники замолкают, выставив пушки, но я уже рядом, луплю по их кевларовому тряпью из дробовика, бью прикладом по блестящим серым шлемам, хватаю одного за глотку, швыряю и смотрю, как он ударяется об опору, скользит вниз и мгновенно превращается в кучу изломанного хлама.
Снизу, от гаража, доносятся панические вопли. В эфире тоже вопят – помощи просят, знают: я по их души пришел.
Но я не тороплюсь. Снова делаюсь невидимым, меняю дробовик на недавно осиротевший автомат и направляюсь наверх. Комбинезон работает в режиме усиления. Я двигаюсь очень быстро, а еще энергия расходуется и на невидимость – через три секунды батареи опустеют. Нет, через две: я прыгаю на усилении через подкрепление, спешащее вниз по пандусу, шестеро придурков, торопящихся пострелять, не видят, как я подбежал, и не видят, как я убежал, хотя последний могучий прыжок опустошил батареи вконец, и являюсь я во всей красе прямо над их головами. Они-то неслись, глядя вниз, ожидая встречи со мной, не озираясь, а я уже на поверхности. И вот там-то меня ожидает теплая встреча: вертолет над головой, и орава недоносков бежит по краю кратера, тряся пушками (два, четыре, семь, восемь, девять – БОБР насчитывает девять мишеней и тут же вешает треугольнички-целеуказатели на каждую, любезно отмечая расстояния). Я виляю, пригибаюсь, но все равно в меня попадают, и, хотя комбинезон с повреждениями справляется, на это уходит энергия, полосочка заряда замирает, батареи еще пусты.
С вертолета лупит тяжелый пулемет. Я в ответ швыряю гранату, пилот дергается, отводит вертолет – напрасно, мой маленький разрывной ананасик может только попугать, – зато цель пулеметчик потерял. Я шлепаюсь наземь и закатываюсь за бетонный парапет, высотой где-то по пояс. На нем – рядок заморенных кривых деревьев в кадках. Граната отскакивает, катится, вышибает окна в кафе.
Самое большее секунд через восемь меня обойдут и прижучат.
Но полоска заряда уже подобралась к шести. Я включаю невидимость, откатываюсь от парапета, встаю. Заметил: невидимость держится куда дольше, когда комбинезону не нужно тратиться ни на что другое. Если стоять неподвижно, невидимости хватает на сорок пять секунд, может, даже и на минуту.
Может, почти на столько хватит, если начну двигаться медленно… очень медленно.
Эфир заполняется воплями: «Потерял цель! Он снова невидимый!» Я же тихонько отхожу в сторону и продумываю действие: пять длинных шагов до обрыва и метров пятнадцать по воздуху у левого края. Загоняю усиление на максимум – и ходу!
Полет начинается удачно: ботинки не скользят, отрываюсь сантиметрах в двадцати от края, сразу же сбрасываю усиление до минимума. Парю над дырою будто призрак.
А приземление ни к черту: ноги прямо на краю, за спиной – пропасть, я качаюсь над ней, махаю судорожно руками, пытаясь удержать равновесие. Тут уж не до заботы о тишине, о том, как грохочут мои сапоги; если сквозь вертолетный рокот, вопли и стрельбу наобум меня кто-то расслышит – все, кранты.
Но не слышат, и вот он я, стою в десяти метрах от лифта, и на пути моем лишь три «целлюлита», оставленные караулить припасы. Разбег и прыжок съели две трети заряда, но я пока еще невидим.
«Целлюлиты» настороже. В последний раз меня видели на другой стороне площади, но теперь-то я могу быть где угодно, хоть прямо перед ними. Как им знать-то?
Ничего, скоро узнают. Через три секунды полоска заряда уже красная. Я берусь за автомат, за присвоенный «грендель». Точность у него не ахти, магазин смехотворно маленький, но титановые пули носорога бегущего остановят, а стреляю-то я в упор, руку вытяни – и дотронешься.
«Целлюлиты» видят меня – и это последнее, что они видят.
Что было потом, в моей голове не слишком хорошо уложилось. Приятели заваленных не захотели вежливо потерпеть, пока я скроюсь, двери лифта заклинило. Пришлось вламываться, а в процессе отбиваться от целого гребучего взвода. Когда наконец вломился, спустился на двадцать метров до дна шахты и позаботился обо всех, кто сунулся следом за резвым лазутчиком, финальный счет составлял, если не ошибаюсь, семнадцать – ноль.
Я уже говорил: когда кто-то подряжается стрелять с девяти до пяти за получку, так оно всегда и бывает.
На дне шахты по грудь стоячей нечистой воды, с северной стороны – служебный проход, загроможденный разодранными трубами, размокшими картонными ящиками и распухшими трупами. Над головой тускло светят лампочки, прикрытые проволочными сетками, древние лампочки накаливания, я даже вижу раскаленные спирали. Лампы, наверное, с двадцатого столетия не меняли. Но в конце прохода свет поярче. Я выхожу к пробитой в потолке дыре, ныряю под обвалившуюся двутавровую балку, карабкаюсь на груду шлакоблоков и крошеной плитки – и вижу очередную «бетономешалку». Она торчит под углом в сорок пять градусов, полузасыпанная обвалившейся крышей и вздыбленным полом.