Цугцванг. Два королевства
Шрифт:
– А где же Оливье? – спросил тот, едва наградив Хаука взглядом, и поправляя тяжелый пояс с ножнами на бедре. Среди омег ношение оружия казалось особым шиком, маркиз тоже не брезговал пристегивать к бедру кинжал. Однажды даже грозился его изрешетить.
– Он не пошел со мной.
Бертран все-таки недовольно взглянул на него и поджал губы.
– Как вас не наряди, а происхождение не спрячешь… – обронил он, намекая на его тхиенские корни. Хаук решил, что ему стоит это проигнорировать. Не нужно отвечать на намеренное оскорбление, находясь в заведомо проигрышном положении.
Его рост и шрамы говорили за себя и каждый, кто взглянет на него сегодня, будет думать не о Валентине, а о Вальгарде Рэнгвольде, который замарал честь их безупречного принца. И как с такими ассоциациями герцог Юдо собрался сажать на трон сына-омегу от тхиенца?
Но когда они с Бертраном пришли в покои герцога любые вопросы отпали сами собой. Шрамы Хаука ни в какое сравнение ни шли со шрамами герцога, который к тому же был слеп на один глаз и даже не утруждал себя ношением повязки. Глаз был на месте – молочно-белое бельмо закрывало зрачок, придавая Юдо полубезумный вид. Он был острижен, но по короткому ежику волос сразу становилось понятно, что его родной цвет – рыжий. Светлые брови и бледная кожа служили тому излишним подтверждением.
У Хаука бы язык не повернулся назвать его хотя бы отдаленно привлекательным, но даже стоя на расстоянии легко читалась мощная аура властности и силы, не свойственных омегам – слишком уж нетипичным он был. Его китель с бесчисленными орденами, а также кольца: перстень главы Совета, гербовая печать и железный напальчник с острым птичьим когтем на левой руке, смотрелись по меньшей мере неординарно. Но, возможно, при дворе все эти побрякушки были чем-то сродни медвежьей шкуре, которую любил накидывать на плечи Гудред Адельстайн, рассказывая, как сам же и завалил зверя голыми руками.
Трофеи воина.
Шарль Юдо расположился в самом центре миниатюрного зала, который входил в отведенные ему дворцовые покои, и сдержанно здоровался с гостями. Хаук и хотел бы не смотреть на него, но его любопытство не подчинялось здравому смыслу. Оливье принес герцогу бокал и без единого слова встал рядом, на шаг позади. Этот один единственный шаг четко давал понять все о его уважении к партнеру и неоспариваемом подчинении, что так и не смог сделать Антуан, лежа у ног Бастиля и лаская его голени всю аудиенцию.
Бертран откашлялся и кивком указал Хауку на слугу с бокалами, но их прервали:
– Бертран! Как я рада тебя видеть! – К ним спешила маленькая старушка, едва достающая Хауку до плеча. Она была довольно юркой для своих лет – в платье, которое отнюдь ее не красило, но бесспорно выдавало своей роскошью высокое положение.
– Мадам! – поклонился Бертран и поцеловал ей руку, больше похожую на веточку. – Я тоже рад. Позвольте вам представить моего компаньона?
Хаук встретился с ней взглядом и едва не утонул в ее глубоких серых глазах.
– Мое имя – Хаук, и я единственный сын принца Валентина. – Ее рука терялась в его огромной ладони, но Хаук все равно поклонился и коснулся губами холодной кожи.
– Марион, графиня Соланж, и я была молочной матерью вашего родителя. Глазам своим не верю, сын Валентина! Ох, боги, когда на Совете о тебе упомянули впервые, я едва не потеряла сознание, – ее губы растянулись в полуулыбке, и Хаук понял, что она врет. Совсем не забота о его благополучии заставила ее взволноваться, а что-то другое менее прагматичное. – Как здесь жарко! Я буквально горю! Бертран, мальчик, принеси мне воды.
Лицо Бертрана искривилось, но он не посмел возразить и покорно пошел на поиски. Как только омега испарился в толпе, графиня снова воспряла и даже нашла в себе силы дернуть его за лацкан. Хаук присогнулся, чтобы она могла говорить, не свернув себе шею.
– У тебя его глаза. Синие и глубокие.
– Спасибо, мадам.
– Каким он был в последние годы? Говорят, Вальгарду не удалось его сломить, и он сражался до последнего.
– Мне было едва шесть, когда его казнили.
– Но ты ведь помнишь его?
Хаук запнулся, стараясь придумать что-то, что не задело бы графиню до глубины души. Но в голову раз за разом лезло одно и то же воспоминание: разгневанный отец и стражники, удерживающие принца от падения.
– Ему не нравилась жизнь в гареме. Не нравилась так сильно, что он предпочел рискнуть всем ради свободы. И все, что я слышал, говорит о его сильном характере воина.
– Он дал тебе жизнь и уже за это ты должен быть ему благодарен, – рассудительно заметила графиня. – Все мы думали, что он укоротит себе век в первый год плена, но вместо этого родился ты и, я думаю, именно ребенок дал ему силы прожить столько, сколько требовалось для того, чтобы ты не сложил голову следом за ним.
Хаук подумал о ее словах, но все разрозненные воспоминая, которые остались у него о принце, терялись за мутной пеленой. После казни жизнь Хаука стала совсем другой и нечеткие границы стерлись, унося с собой жалкие крошки его детства: иосмерийскую песенку, которую отец мурлыкал ему перед сном в темноте; уже давно забытый нежный запах его волос; как он играл с ним в прятки или рассказывал истории о чужой стране, в которую им обоим не было дороги. Все это имело место, когда стражники не приходили какое-то время, но затем в мгновение рушилось – и радость гасла, оставляя за собой зияющую пустоту.
В этой самой пустоте Хаук прожил последующие шестнадцать лет, ведь ее было гораздо больше, чем всего остального. Воспоминания не приносили боли, обида жгла за другое – они все его знали, а он нет. И никогда уже не узнает, что было правдой на самом деле?
Кем был его отец? Избалованным принцем или заботливым братом?
– Вас уже познакомили с герцогами Обероном и Юдо? – сменила она тему. Как будто почувствовала тонкий лед под его ногами.
– Увы, нет, мадам, мы с Бертраном только пришли… – откликнулся Хаук.