Цвет страха. Рассказы

Кузнецов Евгений

Вышли в поле – и остановились. Стояли одни, смотрели по сторонам: подумалось, что заблудились. Но вот из лесу, и тут и там, по всей опушке, стыли выходить солдаты, одни совсем рядом, другие далеко. И было, наоборот, уже чуть досадно, что вокруг так много людей и каждый, вернее всего, испытывает то же, что и ты, и этим самым подтверждает в тебе то чувство, которое было словно невидимый для всех холодный предмет за пазухой, – страх, и хотелось как-то дать понять всем, что этого чувства в тебе уже нет: какой же страх на открытом месте?

Поле было не поле, а много полей: тут пар, тут яркая зелень всходов, тут дорога, а там хутор – как это здесь, в Белоруссии, наверно, повсюду. Теперь уж все разобрались по обычным компаниям. И на хутор, само собой разумелось, будет заходить та группа, у которой он на пути.

А хутора, оказалось, страшили.

В лесу опасность таилась за каждым деревом, за каждым кустом, но была она

рассеяна: за каким кустом? К тому же в лесу у того, кто опасностью угрожал, был выбор: он мог встретить идущих враждебно, а мог и убегать от них. Теперь же вся опасность сгущалась в хуторе. Ведь он, тот, кто ищут, видит цепь издалека, понимает, что будет обыск, понимает, что бежать по полю бесполезно, и у него, значит, остаётся одно… И каждый, кто искал, думал за того, кого он искал, и придумывал для него выход. Может быть, всё-таки не одно остаётся у него, у того? Бежать, и верно, нельзя, но зато спрятаться можно понадёжнее. Надо же понимать, что те, кто тебя ищет, не будут в каждую щель заглядывать, потому что не догадаются, а ещё и потому, что страшновато заглядывать в самую-то тёмную щель. И психовать тебе особенно не надо. И палец не надо держать на спусковом крючке. Ну, поискали тебя, да и пошли своей дорогой, сиди себе да сиди…

И вот он, первый хутор. Дом, сарай, стог, высокие тополя. У крыльца – женщина. Спрашивают её – отвечает: нет, дома у неё никого постороннего нет и не было, солдата никакого тоже не видала, а в сарай – в сарае сегодня ещё не была… И вот он, сарай. Вот дверь в него. Надо войти. Но нас – трое. А троим в дверь не протиснуться. Да и для дела лучше, чтобы пошёл один, а двое в стороне остались для страховки. Так-то так. Но вот кто пойдёт – один-то?.. Я? А почему именно я? Правда, почему бы и не я? Но тогда – почему бы и не ты?.. И все трое шаг замедляют. Каждый вроде бы и готов вперёд шагнуть, но вдруг, дескать, другому больше хочется!.. И трое подошли к сараю одновременно. Остановились. Теперь дверь открыть – да и всех делов… Стоят. Автоматы направлены на дверь – но это как бы случайно, ведь они не взведены… И тут ледяной волной обжигает простое до тоски открытие: автоматы взводить поздно!.. Ведь он, тот, кто тут прячется, видел уже, что к хутору идут, слышал разговор у крыльца, видел в щель, что подошли к двери, и – ждёт… Ждут и трое. Чего-то ждут. Хотя какая разница, кто откроет дверь. Только тронь её, только дёрни затвор автомата – тот, который там, в сарае, надавит на крючок, да и поведёт оружие вот так, из стороны в сторону. А пуля, как известно, пробивает насквозь бревенчатые дома, не то что какие-то доски… Ура! Спасены! Это хозяйка сама пошла в сарай, постояла там, покрутилась, дескать, чего вы мнётесь, никогда тут и быть не должно. Какая приветливая тётка!.. Нет – какая дура! Чего она суётся, ведь дверь трогать нельзя… Но главное – теперь можно уходить.

3

Полдень.

Солнце огромное и близко.

У Вовки и у Васи автоматы за плечами, стволами в землю, грудь нараспашку, рукава «хэбэ» закатаны до локтей, пилотки заткнуты под ремни; «зелёные береты» – так с пижонством говорят о себе солдаты в таких случаях. Даже у Андрюши автомат на плече и две верхние пуговицы расстёгнуты. Заходя на хутора, они открывают двери сараев пинком сапога.

Усталые, голодные. Несколько раз делали маленькие привалы, переобувались. Но так жарко, так хочется пить, что даже Вовке не курится. Зато он пустился в свои дерзкие рассуждения, как это иногда случается с ним. Пользуется авторитетом своего мнения как старший по званию, как командир и как симпатичный и самолюбивый малый, пользуется – и не скрывает этого.

Говорит он азартно, живо: остановился, вытаращил глаза, крутнулся, вскрикнул:

–– О, если б мне он попался! Я бы ему: ух ты га-ад! А он: ай, ай, прости, прости, оставь мне жизнь, я хочу пить вино, целоваться, базарить с друзьями, что хочешь, только не убивай!.. А я: что-о? Жить хочешь?! Так вот же тебе! И я так: чи-чи-чи!..

И Вовке не лень сорвать с плеча автомат и, показывая, как он строчит, потрясти им. Потом, пройдя несколько шагов, он косится на Андрюшу. Андрюша чувствует это и морщится болезненно. А Вовка глубоко вздыхает – с усталостью и достоинством пожившего человека.

Он худой, со строгими тонкими губами, с глазами голубыми, задумчивыми, смотрящими слегка отстранённо, как у всех людей, которые живо ставят себя на место того, кого изображают. У него сухие и узкие ручки с заусеницами у ногтей. На теле наколки: на сердце, на плече, на бедре. Иногда он говорит мечтательно о том, как бы их свести, – и ясно, что он рад тому, что это невозможно. Он прилежно пишет письма отцу на родину; почему не матери, он никому не говорит. Почерк у него девичий: буквы правильные, даже как-то излишне правильные, колечки букв чуть прогнуты внутрь. Он любит понарошку драться, но при этом победить

любит всерьёз. И в удачный момент этот борьбы или в конце услышанного циничного анекдота он закидывает голову назад и хохочет, оскалившись, и в его хохоте слышится та хрипотца, которая неприятна, как неприятна она в смехе женщины. У Вовки в верхнем ряду недостаёт зуба; когда он улыбается, то губы старается не разводить; но если уж очень хочется сверкнуть, то поворачивает голову чуть боком, чтоб изъяна не было видно собеседнику, – он это отрепетировал перед зеркалом. В тумбочке он держит одеколон, и когда идёт в увольнение, то показывает всем, что у него предстоит свидание: зажимая флакон указательным пальцем, трижды кувыркает его и манерно прикладывает к щеке, к губам, к шее: «Для мужа, для любовника, для нах-хала!» Когда он весел этим, спокойным, веселием, глаза его блестят удивительно, и хочется, чтоб такое было с ним чаще. Со службой у него «всё нормально», по краткому и содержательному выражению солдатскому, но есть и причуды: иной раз он сам вдруг напросится в командировку, подменив, к его радости, солдата из роты охраны, – чтобы просто попутешествовать, хотя, кроме рельсов и полустанков, ничего не увидит; или вызовется на стрельбище с той же ротой – лишь бы пострелять, потому как у авиационной техчасти заботы только сугубо технические. В его отделении десяток «молодых» и четверо, вместе с ним, «стариков». К «молодым» он равнодушен, командует ими бесстрастно. Из «стариков» дружен лишь с Васей: вместе ходят в увольнение, на фильмы в офицерский клуб, долго болтают по ночам.

У Васи то редкое качество, которым пользуются лишь несколько солдат из всего батальона: он женат и у него даже есть ребёнок. Письма ежедневные он пишет с той обыкновенной привычкой, с какой умывается. Он держится наравне с «молодыми», подолгу беседует с Андрюшей, и одно время к нему тянулся Эльман, который обычно целые вечера проводит у коек земляков из роты охраны, но однажды Эльман раз и навсегда обиделся на Васю за то, что тот усомнился в похожести его на Раджу Капура. Простоту Васи объясняют не только тем, что он семейный человек, но и тем, что он низкий ростом и силён; кто с ним служил в карантине, помнит, как в начале службы, когда добровольцами сдавали кровь, он упал в обморок. Вася веснушчатый, белокожий, с рыжими волосами на голове и теле. В личное время, если не пишет письмо, он сидит на табуретке у своей койки, положив ногу на ногу и сцепив на колене пальцы, и огромными глазами смотрит через казарму в высокие окна на улицу.

Андрюша всё свободное время читает. Его увлечение – исторические романы. Он, если попросить даже в шутку, может перечислить всю родословную киевских князей; монотонно и уверенно будет называть имена и отчества, так что все, кто ни слушает, подходят, чтобы проверить, нет ли у него шпаргалки. Не было случая за всю службу, чтобы Андрюша встал в строй вовремя. С этим давно все смирились. К нему, несмотря на дальнюю дорогу, уже дважды приезжали родители (они у него преподаватели вуза); ходили к комбату, к замполиту, разговаривали с командиром отделения Скопенко, угощали яблоками Васю. Андрюша часто ходит в дом офицеров в буфет, где ест пирожные с кофе. У него всегда можно немного занять. Он высок, сутул. Хотя и «старик», носит ремень между третьей и четвёртой пуговицами. Его постоянное выражение – гримаса, как от сдерживаемой зубной боли. Эта гримаса пропадает, когда он читает свои толстые книги или рассказывает о прочитанном. Он тоже ходит в офицерский клуб на фильмы, но старается сагитировать с собой Васю, так как любит болтать во время фильма. Если в фильме встречаются сцены ужаса или смерти, он закрывает ладонью глаза. Иногда, когда он ночью толкует с Васей, Андрюша спрашивает шёпотом, в самое ухо: как обходиться с женщиной, если случиться оказаться с нею чересчур близко.

Вовка ревнует Васю к Андрюше. И когда пускается в свои жуткие рассуждения или когда хохочет с хрипотцой, то и сам чувствует, что в эти минуты он от Васи отдаляется, а Вася с Андрюшей сближаются.

К Вовкиным дерзким разговорам Вася относится сдержанно, не ругает, но слушает нетерпеливо, как ту чепуху, после которой надо будет говорить о настоящем деле. Теперь же, в эту полднёвую жару, в этом поле, Вася понимает, что хотя его молчание и неодобрительное, хотя оно и согласно с молчанием Андрюши, но этого сейчас мало и надо бы Вовку одёрнуть.

А тот всё не унимается:

–– А если он другим попадётся, я туда побегу, попрошу: парни, дайте мне его, дайте! На кой он вам хрен, вы ведь ничего в этом не рубите, никакого смака не чуете. И вот я взвожу-у и – чи-чи-чи!..

–– А у него автомат куда девался? – как лениво спрашивает Вася.

Вовка недовольно замолчал. Потом сорвался:

–– Да что ты привязался с автоматом! Надо же соображать, что раз я так говорю, то уж, выходит, как бы с безоружным базарю. Автомат!.. Ну пусть он у него вдруг откажет или патроны у него все выйдут в перестрелке… Или он сам сдался!

Конец ознакомительного фрагмента.