Цвет страха. Рассказы
Шрифт:
Он быстро пошёл к замполиту и резко остановился далеко от него, чтобы своим движением и внимание его привлечь и дать ему понять, что он, раздетый, не имеет другой возможности, в такой спешке, обратиться, крикнул как можно запальчивее:
–– Разрешите, товарищ майор!
Замполит, говоривший с капитаном, незаметно кивнул в сторону казармы, и это значило для Скопенко: одевайся быстро! Тот побежал обратно.
Одевшись, Вовка замер на месте и глубоко вздохнул… Он уже точно рассчитал, что у него есть минута-другая, так как оружие можно получить и последним. Отчуждённо он смотрел на спящих рядом… И шевельнулась досада: вся техчасть, его отделение, спит, а он, командир, старший сержант, да ещё и «старик», идёт глядя на ночь неведомо куда. Но разбуди сейчас молодого – он спросонья подумает, что ему приказывают вставать… И Вовка стал трясти Васю Зарубина, тоже «старика», своего друга.
–– Вася… солдат убежал с поста… с патронами… стрелял… Я иду ловить!
Вася затяжно-медленно моргал и стонал сонливо, стараясь, однако, придать своему стону оттенок заинтересованности.
Вовка спешил – вцепился своей худенькой пятернёй в тёплое плечо:
–– Пойдёшь?!
Вася вздрогнул, но тут же, чтобы показать, что он не испугался цепкой руки, расслабленно покатал голову по подушке и ответил неуверенно:
–– Ради разнообразия…
А Вовка уже тряс обеими руками Андрюшу Беляева и пугающе хрипел:
–– Андр-рюша… солдат стрелял в людей… боевыми патронами… Пойдёшь, я спр-рашиваю?!
Андрюша, опершись на локти, посмотрел вытаращенными глазами на Вовку и, на этот раз довольный, что с ним шутят, сказал бодро:
–– Наверно, нет.
Тогда Вовка добавил упрямо:
–– А Вася – одевается.
Андрюша подождал немного, надеясь, что Вовка отойдёт, потом глянул на одетого уже Васю и прошептал:
–– Наплевать… пойду…
Когда они трое, шагнули было к ярким дверям, Вовка вдруг остановился, словно забыл что-то. Он подошёл в Эльману Джабарову, последнему в отделении «старику», ставшемуся спать, И, не дотрагиваясь до него, окликнул тихо:
–– Эльман.
Тот, лёжа на спине, открыл свои тёмные глаза.
–– Эльман, – Вовка назвал опять Джабарова по имени, не по фамилии, как всегда, чтобы показать, что он сейчас не приказывает, а только предлагает: – В части, недалеко от нашей, с поста ушёл караульный солдат. Он пьяный. С оружием. С боевыми патронами. Стрелял уже в людей. Может, кого-то убил. Надо бы его задержать. А? Иду я. Идёт Зарубин…
Эльман перебил его твёрдо – как будто только и ждал, когда Скопенко к нему подойдёт. Его лицо, с тёмной полоской усиков, было недвижно, сосредоточенно, а голос – как всегда рассудителен, с оттенком извинения за акцент:
–– Я не могу. Меня ждут родители, да? Невеста тоже ждёт, да? Я их люблю. Они меня любят. Если я сделаю себе плохо, они будут плакать. Значит, я их не люблю, да?..
Но от него уже отходили.
В пустом коридоре Скопенко обратился к замполиту теперь как положено. Тот записал, что есть добровольцы, что их трое, пофамильно, и дал приказ выдать им оружие.
Когда выбежали на улицу к машинам, Вовка едва успел помочиться за углом.
2
С кузова прыгали на асфальт и при этом не охали бодро, не ругались беззлобно, не заговаривали, а молча осматривались и отыскивали ту точку, как всегда это делает солдат в тревожную минуту, куда надо настороженно смотреть. И сейчас каждый, сверясь по глазам других, смотрел на то место на обочине, где стояла кучка офицеров, человек пять, с большими звёздами. Они как бы огородилась ото всех своими затылками и словно в какой-то игре выдумывали, чем бы всех озадачить. Поодаль стояли другие офицеры, лейтенанты и капитаны, не разговаривали и делали вид, что им уже заранее известно, о чём говорят в кучке. А повсюду вокруг, на обеих обочинах и на самом шоссе, стояли редкой и скованной толпой солдаты. Крытые машины растянулись в две колонны, одна навстречу другой, и первые из них как бы упирались в гражданский «газон», который поэтому бросался в глаза, и те солдаты, что были спереди него, неотрывно смотрели на лобовое стекло: оно было матовое от мелкой ветки трещин и с дырой.
Было тихо, прохладно. Ночь – а светло. Небо серое, ровное – словно бы его и нет. Далеко видна прямая лента шоссе. На обочинах, у леса, лежал очень ровными полосами туман, так что хотелось подойти и потрогать его. И шоссе, и туман светились, казалось, сами по себе…
Вдруг в кучке, которая с затылками, громко захохотали. И все вокруг перевели дыхание. Кучка распалась. Забегали другие офицеры, затявкали свои команды, и в голосах их слышался некоторый стыд, что приходится кричать в таком тихом месте в такую тихую минуту. Солдаты, словно их сгребла невидимая рука, стали строиться по шоссе в одну шеренгу. Из неё, наклоняясь вперёд и словно бы выпадая, выглядывал то один, то другой и видел, что вдоль шеренги идёт подполковник и что-то показывает всем. Подполковник был «краснопогонник», высокий, в очках, похожий на старуху. Он показывал фотографию. И каждый, увидев её, удивлялся: когда это успели переснять с комсомольского билета и напечатать в такую величину, и радовался, что курносый парень на фото ему незнаком.
Вовка, Андрюша и Вася стояли так, как они становились в шеренге раньше, если такое случалось: Вася между Вовкой и Андрюшей, потому что он дружил с каждым из них в отдельности, а те – сторонились друг друга.
Когда подполковник в очках поравнялся с ними, Вовка спросил смело, как спрашивают у офицера незнакомого:
–– Ну и чего с ним делать?
–– Живым или мёртвым…
И подполковник прошёл дальше.
К этому времени все в шеренге уже знали про матовое стекло у «газона», знали, что у того солдата в автомате сейчас двадцать семь патронов: в караул ему было выдано в рожке тридцать, а том месте на шоссе, где он машину остановил выстрелами, было найдено, по словам офицеров, три гильзы – это называется» короткая очередь».
Лес пошли прочёсывать цепью, шагах в тридцать друг от друга.
Темно и холодно было в лесу. От росы каждый сразу стал мокрым – и в первую минуту это показалось самым страшным. Потом каждый обнаружил, что он уже потерялся, так как не было видно других, но тут же оказалось, что соседи рядом, и вспомнился приказ выдерживать дистанцию. Но эти первые мысли-чувства пролетели быстро, и явилось главное: за каждым деревом, за каждым кустом – опасность. И каждый теперь думал только о том, как её избежать. Обратно идти нельзя. Остановиться нельзя. И остаётся родно – идти медленнее, так, чтобы соседние оказывались чуть впереди… Но и слишком отстать – остаться одному. И приятно было слышать, что где-то сбоку и при этом хоть чуть впереди трещали сучья. Но в конце концов и в этом шуме каждый ухитрился различить опасность: думалось, как бы сосед не запнулся и не нажал бы на спусковой крючок; хотя автоматы, по приказу, не взведены – а у всех ли?..
Птиц пугались.
Так шли и шли. Светлее стало. Деревья узнавались – это была в основном ольха; а трава и кусты были теперь не просто трава и кусты, а крапива, малина. И каждый, сближаясь с соседом, видел: у того такое выражение, будто он прячется. И ещё сосед был на удивление мокрый, словно он падал животом в лужу, и не верилось, что и ты такой же. Впрочем, в сапогах давно хлюпало. И думалось наконец, что служить, однако, не вечно.
Шли и шли. Когда переходили большие поляны, то видно было, что небо уже голубое, что соседи теперь идут не цепью, а группами, по два-три человека, что говорят между собой, что курят, – так же, как и ты и как те, кто с тобой рядом.