Цвет страха. Рассказы
Шрифт:
Да, что же делать, надо признаться: раньше ты каменных огороженных зданий боялся – сидят, дескать, там этакие и этакие; теперь ты боишься – «ментов»; и ещё – приговора: если уж никто не застрахован от ошибки – по «ошибке «ментов» сидеть тебе месяцы, а суд ошибётся вдруг – там ведь тоже твои современники, кто ж ещё, и соотечественники работают… Неприятна, по опыту узнаешь, на слух эта лязгающая несправедливость!..
…Обнаружишь ты во всех, где будешь, «хатах» нечто общее странное: один крестится, другой крестит фото с детьми, и начертаны на стене – кресты, один или см надписями: «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!», видел ты и наколки – часто храм, икона, «Тайная вечеря»…
Просыпается тут вера в Бога.
Есть, узнаешь ты, тут, в «крытке», и помещение странное – для тех, кто молится, и для того, чтобы молиться – «молельная комната». Что и как в ней?.. Не узнаешь: ты ведь цивилизованный, да и просидишь – пусть и ни за что – всего с полгода…
Всё вроде бы, кроме твоего веса и твоего ближайшего будущего, наладится: в Новый год в твоей «хате» будет праздничный чай вечерний, в полночь эту – по всей «крытке» гром «шлёнок» об двери; обыгрывать ты будешь всех в шахматы, «общак» расчертите вместо доски; в день выборов на твоём «пролёте» поставят столы и кабинки для твоего тайного голосования; ещё – один, порадуешься, женится, так как на воле у него появился ребёнок, приедут из загса; бутылка – если захочешь, тебе её сунут в «кормушку», стоит, по нынешнему курсу, тут она пятьдесят тысяч; женщина – если захочешь, её приведут в «крытку», а тебя сведут к ней в отдельную «хату», стоить будет сто пятьдесят тысяч…
Те, кто ходит сюда сам, «менты», «вертухаи» – все, вернее, кто сам раньше сюда ходил, – эти сидят в отдельном корпусе, на том же «продоле», но только в «хате» в отдельной – и тут тоже, стало быть, порядок. Притом – порядок во всём: «хату» эту «малявы», с помощью «дорог» и «коней» объезжают…
А сколько твоих «сохатников» освободили прямо в суде!..
И будешь ты думать к этому, обжитому, времени, говорить себе, правда – молча, молча-серьёзно: впервые то – истерично. то – просветлённо.
Ты – вот ты, по прихоти биографии, тоже стал бы… тоже стал бы, заплати тебе… стал бы, много заплати тебе… стал бы, очень много заплати тебе?..
Ты – вот ты, тот вид биологический, в котором ты, – и в самом деле… не зверь… нет, не зверь… наверняка не зверь!..
Ты смотришь своими глазами – одними и теми же самыми, просто – в разных тысячелетиях, – и на гладиаторов, и на хоккеистов: тот же стадион, те же яркие одежды, те же вопли; лязг мечей, треск клюшек; брызжет кровь, брызжет пот…
Всё тебе равно: хоть бы как – лишь бы!..
Странно уж не то, что реально были концлагеря и атомные грибы. Странно, что сейчас, сегодня, сию минуту, – чего нет лишь по случаю – не сжигается одна планета и топчется другая.
И только бы не отыскали, только бы не отыскали и в Космосе чего-нибудь живое!
…Однажды тебя куда-то вызовут, вызовут с вещами; в «хате» жалостливо и привычно завоют на «пупкаршу»:
–– Куда ты его?
А та шепнёт:
–– Освобождают…
Заорёт тогда вся «хата»:
–– Ура!
И дадут тебе любовно…
Традиция ещё одна такая: мол, больше, коли ты так, коли ты нас бросаешь, сюда не возвращайся, не попадай!..
Дадут тебе под зад пинка.
Ворота те серые лязгающие еле и чуть сдвинутся в щель – едва ты в эту дыру пролезешь.
И тебе «мент», что к чему, объяснит:
–– Садиться сюда – ворота нараспашку, а выходить – узко.
На улице уже – за воротами, за стеной – от слабости в ногах прислонишься к той стене, даже посоветуют тебе те, кто тут, у стены, с передачами, посоветуют тебе посидеть… на лавочке у стены немного посидеть…
Милюшино, ноябрь 1997
Убил и стрелял
Милиционер убил… Убил милиционер…
Все всё сейчас об этом.
Дескать, сотрудник милиции – а убил!..
Я – развожу руками:
–– Так потому и убил, что сотрудник!
Все, опять же: ещё и майор – а убил.
Я – пусть и сам себе:
–– Так потому и убил!
И все – с особенным возмущением: он был притом и начальник – а убил.
Я – своё:
–– Потому и убил! Потому!
Наконец руководство там у них высокое, не генерал ли, о своём этом подчиненном – уж почти самую истину: он был… «хорошим оперативником»!
Он – тот, кто убил, он – тот, кто убийца. (Убил он троих и ранивший ещё скольких-то…)
–– То-то и оно…
…И тут я ощущаю в себе досаду.
Досаду. Такую особенную, такую странную… какой никогда раньше не испытывал.
–– Ведь я это уже говорил!
Говорил. То есть – писал. И даже издал. И уж несколько лет тому назад.
А что.
Человек если стремится стать – радикалом, военным, тем сотрудником… вождём, командиром, начальником хоть каким, то из них каждый второй для того, чтобы – чтобы насиловать.
С той, с той целью и становятся, половина, революционерами и прочими всяческими радикалами, чтобы под предлогом – под предлогом! – какой-нибудь высокой идеи и цели или профессиональной специфики – убивать, истязать; хотя бы – как-то мучить.
В «силовики» идут, чтобы насиловать.
Конечно, конечно – большинство из таких в этом не признаются даже сами себе; разве что тайно.
Этот же – потому и был оперативником именно хорошим, что он в среде преступной как рыба в воде. Этот же – и оружие имел для насилия именно преступно добытое.
Обо всем этом, говорил я, надо написать в букваре; по крайней мере – в учебнике вузовском. Только бы не забывать уточнять: что не все таковы, а – половина.
Само собою – нужно тут же и объяснить, почему всё это так. – Все рождаются и живут для выделения энергии и, для выделения всё большей и большей энергии, – обязательно противоположно разными.