Цвет страха. Рассказы
Шрифт:
Характерно для меня – не это.
Я просто сейчас вообразил, что было бы со мною – если бы…
Ведь этот изложенный случай, между прочим… реальный!
И был – на моих глазах.
В одном даже, где и я, кабинете.
(Нелишне тут уведомить: очень и очень давно!)
…Потерял уголовное дело, да.
Но – не я.
А мой приятель, сосед, коллега.
Он забыл в пивной свой портфель.
х
х
х
Изъяснил я сейчас это всё – как водится.
Зачем?..
Почему?..
Потому что и в самом деле…
Потерять уголовное
А найти уголовное дело – ещё, может быть, страшнее.
И теперь вроде бы всё понятно.
Но мне…
Но тут-то мне и становится – особенно не по себе…
Прямо сказать: невыразимо и неутешно тоскливо!
Появление на белый свет уголовного дела по самой своей сути означает… обретение этим уголовным делом номера.
Номера!
Номера, даты и статьи.
Номер же на корочку уголовного дела попадает – ниспадает истинно с самых-самых небес. – С единого и единственного – прямо-таки сакрального! – центра.
И этот самый номер, состоящий из обыкновенных цифр, существует в мироздании – и от сотворения мира! – тоже в одном единственном числе.
И он, этот номер, с датой и статьёй, решает и предрешает всю судьбу уголовного дела.
С этой минуты – об уголовном деле – знают.
Знают!
Знают…
Ну и так далее.
…Вот человек.
Нет!
Что «нет»?..
Нет его.
Как нет?!..
Его нет до тех пор, пока у него нет – имени, даты и места.
Ну пусть так.
Но вот это всё у него есть.
Итак, вот живёт человек…
Нет!
Что теперь «нет»?..
Не живёт.
Как не живёт?!.. – У него профессия, семья, биография…
Нет.
Не живёт.
Потому что он увлечён с головой работой, детьми, хозяйством – а он по генам, например, живописец… или: он чуть не с пелёнок курит, хулиганит, ворует – а по складу ума он есть истинный математик…
Потому что он всю жизнь подвизается на поприще творчества: и актёр, и поэт, и драматург – а он только и грезит о рыбалке… ещё: он всецело занят политикой или бизнесом, или путешествиями – а на самом деле он от рождения семьянин и домосед…
Просто он не знает этого своего «номера».
Никто ему его не крикнул, ни сам он его как-то бы не услыхал.
И… не знает.
Но ведь так – и есть.
Однако ведь так и есть – всегда и повсюду и со всеми.
…Действительно: невыразимо тоскливо!
Ярославль, 5 января 2017
Мало!
Тюрьма – это когда вокруг тебя стена, стена вокруг тебя и стена тебя вокруг.
…Пусть ты явился по звонку или повестке, сам и вовремя, пусть ты отвечал на вопросы убедительно и спокойно – вдруг зачем-то будешь обруган… получишь бланк, с печатью круглой, прочитать и расписаться в нём почему-то поскорее… отдашь – деньги, часы, галстук, шнурки… окажешься для чего-то в наручниках… а когда выйдешь на улицу к машине с открытой дверцей в фургон и с двумя, по сторонам,
В железной темноте-духоте-тесноте поместишь – дрожа – себя возле какой-то, что ли, скамейки прямо на пол…
И если по тебе уж очень будет заметно, что ты – в первый раз, вообще в первый, то услышишь от тех, с кем ты теперь так близко:
–– Чего ты нас боишься? Хошь косяк? Только вина нету!.. Ты бойся вон их.
Кое-как ты вспомнишь, что дрожать тебе должно быть стыдно… Но – не перестанешь… Будешь мало-помалу соображать, что хочешь не хочешь, на сию минуту в твоей жизни главное: тебя ведь сейчас те, кто рядом, по-своему успокаивают, смеются над тобой тоже по-свойски, «косяком» среди них называется обычная самокрутка, и предложением её тебе оказана обыкновенная честь… Пинка и наручники ты, в отличие от всех арестованных, заимел – заимеешь ты тут же и свойское прозвище, кличку, своё новое обычное имя: Погоняло или вроде этого…
Наручники, кстати, по-своему… вернее, по-настоящему – «браслеты».
Обычный тебя везёт газон пятьдесят третий; видел, не замечал, ты его не раз на улицах: серый фургон какой-то, да и всё… Ему имя – «кобыла». Заходить тебе в неё, в железную, приказали налево: тут разгорожено железной стенкой на две железные комнатки – на две «клетухи», двери в каждой – железные решётки; твоя затворилась, набитая, за тобой с плечом, с ногой. Один тут сидит на той самой скамейке железной, другой – у него на коленях, третий – на коленях у того другого и касается коленями тех, кто так же сидит напротив; всего всех тут – до двух десятков…
Впереди, за решёткой-дверью, в углу, помещение, весьма, так сказать, небольшое железное квадратное, это – «стакан», в дверце его железной – только дырки; туда втиснули двоих или троих. Там, может, тот, кому не увидеться с тем, кто в «клетухе», возможно – с тобою, теперь долго или даже очень долго: они, или – вы, – «подельники» и на «рассадке». Обычно же в «стакане», подсказывают вот, женщины… бабы-«машки».
Между «стаканом» и дверью на улицу на лавке под лампочкой лицом к тебе – двое те с автоматами, магазины у них в карманах, правда; это – да и вообще все, кто в такой форме, – «менты»: играют-лязгают затворами…
Фургон плавно-тяжело качается, перегруженный… Везёт он тебя, иначе и не бывает, в два дня или в шесть вечера. Тот, узнаешь и это, кто арестован был раньше и кого теперь просто возили на допрос, обратно, в камеру – в «хату» – вернётся вечером часов в восемь или, стало быть, часа в два ночи; так будет, мол, отныне и с тобой. Тебе же, дескать, быть в «хате», в своей «хате», в тюремной настоящей «хате», на будущий лишь день… Тюрьма, между уже прочим, – «крытка»… Из-за решётки «клетухи» в дверную решётку чуть видны окна домов, деревья: они все мимо, мимо… Ты же будешь колотиться, даже сильнее: те, среди кого теперь ты, ругают почём зря «ментов», плюют в их сторону; и ещё пуще – если кто из тех направит в «клетуху» ствол.