Цвет страха. Рассказы
Шрифт:
Иногда же – вдруг хохотал во всю огромную белозубую пасть! – Но тоже коротко, солидно.
Мал был очень ростом – последний в строю.
Голова огромная: угловатая, скуластая.
Лицом – симпатичный, как почти все южане, с блестящими маленькими глазками… курносенький… с тонкой аккуратной – умелой! – ниточкой усиков…
…И вот он, месяц за месяцем, стал бормотать всё громче и уже на всю казарму.
Также коротко – но неожиданно смело.
Даже, в конце концов, дерзко!
Прикажут ему выйти из строя – он шагнёт с наигранной широтой… и хахакнет как бы в смешной игре…
Очевидно было,
Всем это было вроде бы просто забавно.
Но уже таилась в этих причудах какая-то странность и скрытность…
Наконец он всех командиров – от сержанта до майора – стал называть «министрами».
Сначала под нос…
Потом – прямо в глаза и упрямо!
…И – пошло-поехало.
Багоров… Багоров…
Багоров! Багоров!
Что ж – всем всё понятно.
Рядовым – потеха. Любому же начальнику – и чем выше он должностью и званием, тем очевиднее – страх, ужас, вплоть до краха карьеры!
Но раз в день воскресный…
Или это был у них, у южан, какой-то особенный день…
На самом свободном и открытом месте казармы, где всегдашние построения, – огромный образовался круг.
Громко, во всю свою природную – на тот миг далёкую! – громкость, бил-трещал барабан!
Как уверенно, как прочно!
Как крепко, понимающе крепко, забил в тёмные ладоши весь этот тесный черноголовый круг!
И… вышел Багоров.
Сам Богоров!
Хохот необычный в экзотичном том кругу привлёк всю казарму.
Вмиг громкий круг оброс светловолосой толпой!
Багоров – он, и без того статный, особенно тожественно и величаво выпрямился, вырос…
Вся казарма уже была в самом естественном и редкостном восторге!
Прибежал офицер, дежурный по роте, с красной повязкой на рукаве и в фуражке, пробился – вдруг по-детски улыбчивый! – в первый ряд толпы.
Барабан!
Барабан!
Как прорезавшийся, и неведомый, и красноречивый, язык!
Багоров – он, прямой и с вскинутым чёрным подбородком, развёл в стороны руки…
Как-то – опытно, умело!
Чуть опустил кисти с короткими, в черных волосиках, пальчиками…
Барабан!
Барабан!
Барабан!
Гром слаженный тёмных ладоней – как грозный грохот с недоступных гор!
Богоров!
Багоров!
Багоров!
Он – стройный, с распахнутыми руками и стоя на одной ноге… стал медленно подымать другую ногу перед собой…
Чуть согнутую ногу, в кирзовом-то сапоге, стал подымать, едва не падая назад, – всё выше и выше…
Со строгим серьёзным лицом! Сдвинув грозные чёрные брови к переносице!
…Всеобщий был в целом мире смех и восторг!
Не было ни казармы, ни части, ни забора с «колючкой»…
Был только солнечный и звонкий – накаченный людским духом и обжитый людьми – радостный Земной шар!
Земляк Багорова, с которым я больше, чем с остальными, дружил (я тогда писал стихи, а он считал себя похожим на Раджа Капура), сказал мне потом поясняюще азартно, что эти жесты Багорова были только одной малой частью их народного южного танца, лишь одним, характерным в том их танце, фигурой-па…
Объяснил это он мне и с гордостью, и с жалостью.
Да я и сам так, о коротком миге того танца, понимал – и тоже с жалостью…
Бездна, бездна – он, многоликий человек!
Для самого же Багорова тот день и то его выступление в новым для всей части – и славном! – качестве никак не повлияли на его дальнейшее «прохождение службы».
Он если не лежал на койке, спустив сапоги к полу, то расхаживал вдоль казармы, уперев руки в бока…
…Режет мне память и такая малая мелочь: когда случайно мои и его взгляды друг на друга натыкались – он часто-часто моргал и отводил в сторону глаза.
…Перед самым «дембелем» он вообще отказался ходить в наряд, в караул… и едва ли вставал в строй… в каждой армейской ситуации повторяя бесцеремонное и значительное, всем, однако, на свете известное и понятное «нахойнюжно»… и безвылазно обитал на гауптвахте… бродя, без ремня, лишь в столовую – в сопровождении рыжего рядового с автоматом на плече, его близкого товарища.
Ярославль, 11 февраля 2019
Нельзя!
1
Глубокой летней ночью, когда спящий человек окутан тихой темнотою, а душа его открыта для свободного звучного света, где он шагает, бегает, летает, где трава, поле, небо, – душной июньской ночью, когда казарма дышала, из-за пота многих тел, через открытые окна, командир роты подымал своих солдат. В полутьме капитан метался между коек, тряся за плечи спящих, шептал коротко: «Тревога, строиться в коридоре… Тревога, строиться в коридоре…» То же делал и сержант, дежурный по роте, Солдаты, напуганные таким подъёмом, суетливо одевались, шли на яркую лампочку в коридор, и топот всё нарастал, превращался в мерный гул, который другим солдатам, оставшимся на койках казался тишиной, под которую они продолжали спать…
Вовка Скопенко встал сам по себе, в туалет. Он тяжело, неловко подвернул голову, поэтому сейчас его покачивало и он капризно мычал, как бы не желая смириться с тем, что ему снится всё та же казарма. Так что сержант, когда разбудил последнего, подошёл вплотную к Вовке, чтоб разглядеть, кто тут стоит в одних трусах и почему не ложится или почему не одевается, но узнал Скопенко и машинально первый поздоровался, так как тот, в отличие от него, был «старик». Вовка пробурчал что-то вопросительно, и сержант, взволнованный и довольный, что есть кому рассказать то, что он сам лишь сейчас узнал, тем уважительным тоном, каким говорят кому-то одному, протараторил вот что. Этой ночью в соседней части с поста ушёл солдат, «чернопогонник», пьяный, стрелял в гражданскую машину, потом угнал её, бросил, сам скрылся в лесу, и вот подымают окрестные части для его поиска, а здесь, у аэродрома, в батальоне решено будить отдыхающий взвод роты охраны, и притом так, чтоб не беспокоить солдат из тех части… Вовка слушал рассеянно, так как сразу понял, что всё это его не касается, но когда увидел в коридоре, у дневального, путанный строй, в котором солдаты щурились, застёгивались, зевали, когда услышал, как сам замполит, майор, что-то сказал про «одного стервеца» и лад команду получить оружие, – только тут Вовка стал самим собой.