Цвет жизни
Шрифт:
– Не врубаюсь, – сказал я.
– Сегодня вечером, Терк, – сказал он. – Мы уборщики. Мы собираемся очистить Вермонт от грязи.
Я нашел пару черных свитеров и футболку с принтом, которую надел наизнанку, чтобы она тоже была вся черная. Черной вязаной шапочки у меня не было, и Рэйн одолжил мне свою, а сам собрал волосы на затылке в хвостик. В Даммерстон мы ехали на машине Рэйна. В дороге по рукам ходила бутылка «Егермейстера», в динамиках гремел забойный панк.
Я никогда не слышал о «Рейнбоу кэттл компани», но, как только мы туда добрались, сразу понял, что это за место. Там были мужчины, которые шли с парковки в бар, взявшись
– Что бы ты ни делал, главное – не наклоняйся, – сказал мне Рэйн и хохотнул.
– Зачем мы сюда приперлись? – спросил я, не понимая, для чего они привезли меня в гей-бар.
И тут из бара вышли двое мужчин. Они держали друг друга за талию.
– Вот зачем, – сказал Рэйн и прыгнул на одного из парней.
Тот упал и ударился головой о землю. Его любовник бросился бежать, но был перехвачен одним из дружков Рэйна.
Дверь снова открылась, и еще одна пара мужчин вывалилась в ночь. Они прижимались друг к другу, хохоча над какой-то шуткой. Один полез в карман за ключами, и, когда он повернулся к стоянке, его лицо осветили фары проезжающей машины.
Я должен был догадаться раньше: электрическая бритва в аптечке, хотя мой отец всегда пользовался опасной бритвой; крюк, который он делал каждый день по дороге на работу и обратно, чтобы заехать попить кофе в лавку Грега; то, как без объяснения причин он бросил мою мать много лет назад; тот факт, что дед всегда его недолюбливал… Я натянул на лоб черную шапочку и рывком поднял флисовый утеплитель для шеи, который дал мне Рэйн, чтобы прятать лицо.
Тяжело дыша, Рэйн последний раз ударил ногой свою жертву и наконец разрешил ему, спотыкаясь, убежать в ночь. Потом выпрямился, улыбнулся и наклонил голову: мол, теперь давай ты. Тут я понял: то, что для меня стало полной неожиданностью, Рэйн знал о моем отце с самого начала.
Когда мне было шесть, у нас дома взорвался бойлер. Помню, я спросил страхового агента, который пришел оценить ущерб, из-за чего это случилось. Он сказал что-то о предохранительных клапанах и коррозии, а потом покачался на каблуках и добавил, что, когда собирается слишком много пара, а оболочка недостаточно крепкая, чтобы его сдержать, всегда происходит нечто подобное. Шестнадцать лет во мне копился пар, потому что я не такой, как мой покойный брат, и никогда таким не буду; потому что я не смог удержать родителей вместе; потому что я не тот внук, которого хотел мой дед; потому что я слишком глупый, злой или странный. Когда я вспоминаю ту минуту, она представляется мне раскаленной добела: я хватаю отца за шею и бью лбом о тротуар; заламываю ему руку за спину и пинаю его, пока он не начинает плевать кровью; переворачиваю обмякшее тело, называю его педрилой и бью кулаком в лицо снова и снова. А потом борюсь с Рэйном, оттаскивающим меня в безопасное место, когда раздается вой сирен и парковку наводняет мелькание синих и красных огней.
Эта история начала передаваться из уст в уста, как часто бывает с подобными историями, и по мере того, как она распространялась, случившееся обрастало все новыми и новыми фантастическими подробностями. Дошло до того, что новичок Североамериканского эскадрона смерти – ваш покорный слуга! – якобы сам положил шестерых парней. У меня в одной руке была свинцовая труба, а в другой нож. Одному из парней я зубами оторвал ухо и даже проглотил его мочку.
Ничего этого, конечно, не было. Но было другое: я избил собственного отца так сильно, что его забрали в больницу и потом несколько месяцев ему пришлось есть через соломинку.
И за это я превратился в легенду.
– Мы хотим, чтобы вернулась другая медсестра, – говорю я Мэри, или Марии, или как там зовут дежурную медсестру. – Та, которая была здесь прошлой ночью.
Она просит черную медсестру уйти, и мы остаемся одни. Я уже опустил рукава рубашки, но ее глаза все еще косятся на мои предплечья.
– Могу вас заверить, Рут проработала у нас больше двадцати лет… – начинает она.
– Я думаю, мы все понимаем, что я возражаю не против ее опыта, – отвечаю я.
– Мы не можем удалить работника из отделения из-за национальной принадлежности. Это дискриминация.
– А если бы я попросил акушерку-женщину вместо мужчины? Это вы спокойно допускаете?
– Это другое дело, – говорит медсестра.
– В чем же разница? – спрашиваю я. – Насколько я могу судить, вы занимаетесь обслуживанием клиентов, а я клиент. И вы должны делать все для удобства своих клиентов. – Я с глубоким вздохом встаю, специально чтобы возвышаться над ней. – Даже не представляю себе, как расстроятся остальные матери и отцы, которые есть здесь, когда… ну, знаете… начнется шум. Если вместо милого, спокойного разговора нам придется повышать голос. Если другие пациенты начнут думать, что и на их права вы тоже наплюете.
Медсестра поджала губы:
– Вы мне угрожаете, мистер Бауэр?
– Не думаю, что в этом есть необходимость, – отвечаю я. – А вы как считаете?
У ненависти есть своя иерархия, и у каждого она имеет свою форму. Лично я ненавижу латиносов больше, чем азиатов, а евреев – больше, чем латиносов. На самом верху этой диаграммы презрения находятся черные. Но даже больше, чем любую из этих групп, я не могу терпеть Белых антирасистов. Потому что они – предатели.
Мгновение я выжидаю, пытаясь понять, не является ли Мэри одной из них.
У нее на шее дергается жилка.
– Я уверена, мы сможем найти взаимоприемлемое решение, – бормочет она. – Я приложу записку к медицинской карточке Дэвиса с вашими… пожеланиями.
– По-моему, хороший план, – отвечаю я.
Когда она, недовольная, выходит из палаты, Брит смеется:
– Милый, в гневе ты прекрасен. Но, знаешь, теперь они будут плевать в тарелку, перед тем как кормить меня.
Я беру Дэвиса на руки. Он такой маленький, не длиннее моего предплечья.
– Я буду приносить тебе вафли из дома, – говорю я Брит. Потом прикасаюсь губами ко лбу моего сына и шепотом произношу слова, не предназначенные ни для кого, кроме нас двоих: – А тебя, – обещаю я, – тебя я буду защищать до конца своих дней.
Через пару лет после того, как я примкнул к движению «Власть белых», когда я руководил САЭС в Коннектикуте, печень моей матери наконец отказала окончательно и я вернулся домой, чтобы распорядиться имуществом и продать дом деда. Разбирая ее вещи, я наткнулся на стенограмму суда над убийцей моего брата. Зачем она ее хранила, я не знаю. Наверное, когда-то ей стоило большого труда раздобыть эту запись. Я сидел на деревянном полу гостиной в окружении коробок, собранных для благотворительных обществ и мусорных баков, и читал бумаги, жадно проглатывая страницу за страницей.