Цвет жизни
Шрифт:
Б'oльшая часть показаний была для меня открытием, как будто я не сидел в зале на том суде и не пропустил через себя каждое сказанное там слово. Не скажу, был ли я тогда слишком молод или же забыл все намеренно, но все доказательства были сосредоточены вокруг разделительной полосы дороги и токсикологической экспертизы. Не обвиняемого, а моего брата. Автомобиль Таннера выехал на встречную полосу, потому что Таннер был под наркотиками. Все схемы следов торможения доказывали, что человек, судимый за убийство по неосторожности, сделал все возможное, чтобы избежать столкновения со свернувшим со своей полосы автомобилем.
Я долго сидел, держа распечатки на коленях, читая и перечитывая их.
Мне случившееся представлялось так: если бы этот ниггер в ту ночь не сел за руль, мой брат не умер бы.
Рут
За двадцать лет работы мне встретилась лишь одна пациентка, которая уволила меня. На два часа. Она орала благим матом и швырнула цветочную вазу мне в голову, когда у нее начались схватки. Но она наняла меня обратно, когда я принесла ей болеутоляющее.
После того как Мэри просит меня выйти, я секунду стою в коридоре, качая головой.
– Что это было? – спрашивает сидящая на посту Корин, отрывая взгляд от каких-то графиков.
– Просто напористый папаша, – невозмутимо отвечаю я.
Корин морщится:
– Что, хуже, чем вазектомический парень?
Когда-то у меня рожала пациентка, мужу которой за два дня до этого сделали вазектомию. Всякий раз, когда пациентка жаловалась на боль, жаловался и он.
В какой-то момент, когда его жена пыхтела и тужилась, он позвал меня в туалет и спустил штаны, показывая свою воспаленную мошонку. «Я ему говорила, чтобы сходил к врачу», – жаловалась потом та пациентка.
Но Терк Бауэр не глуп, и он не эгоист; судя по татуировке флага Конфедерации, которую он выставлял напоказ, этот человек не слишком любит цветных.
– Еще хуже.
– Ну, – пожимает плечами Корин, – Мэри умеет общаться с такими прибабахнутыми. Я уверена, она все уладит.
«Вряд ли, если только не сделает меня белой», – думаю я.
– Я хочу на пять минут заскочить в буфет. Прикроешь?
– Хорошо. С тебя «Твиззлерс», – говорит Корин.
В буфете я несколько минут стою перед стойкой, думая о татуировке на руке Терка Бауэра. У меня нет проблем с белыми людьми. Я живу в белом обществе, у меня белые друзья, я отправляю сына в школу, в которой учатся в основном белые дети. Я отношусь к ним так, как хочу, чтобы относились ко мне: глядя на индивидуальные человеческие достоинства, а не на оттенок кожи.
Но опять же: белые люди, с которыми я работаю, с которыми обедаю и которые учат моего сына, лишены явных расовых предрассудков.
Я беру «Твиззлерс» для Корин и чашку кофе для себя. Я несу чашку к прилавку с приправами, на котором стоят молоко, сахар, «Спленда». Там пожилая женщина возится с кувшинчиком для сливок, никак не может открыть крышку. Ее сумочка стоит на прилавке, но, когда я подхожу, она берет ее, вешает на плечо и прижимает рукой.
– Ох уж эти кувшины… Они бывают такими хитрыми, – говорю я. – Вам помочь?
Она благодарит меня и улыбается, когда я передаю ей открытые сливки.
Я уверена, она даже не заметила, что убрала сумочку при моем приближении.
Но я это заметила.
«Не бери в голову, Рут», – говорю я себе. Я не из тех людей, которые во всем выискивают плохое, как моя сестра Адиса. Я поднимаюсь на лифте и возвращаюсь на свой этаж. Там я бросаю Корин «Твиззлерс» и направляюсь к двери палаты Бриттани Бауэр. Ее медицинская карточка и карточка маленького Дэвиса лежат снаружи. Я беру карточку ребенка, чтобы проверить, внесли ли запись для педиатра о возможных шумах в сердце. Но, открыв ее, вижу приклеенный на первой странице ярко-розовый ярлычок с надписью: АФРОАМЕРИКАНСКИМ СОТРУДНИКАМ С ЭТИМ ПАЦИЕНТОМ НЕ РАБОТАТЬ.
Мое лицо вспыхивает огнем. Мэри нет в кабинете дежурной сестры, и я начинаю методично осматривать отделение, пока не нахожу ее в палате для новорожденных, беседующей с одним из педиатров.
– Мэри, – говорю я, приклеивая к лицу улыбку. – У тебя есть минута?
Она идет в сторону станции медсестер, но мне не хочется заводить этот разговор в месте, где нас могут услышать, поэтому я сворачиваю в комнату отдыха.
– Это что, шутка?
Она не пытается сделать вид, что не понимает, о чем речь:
– Рут, это ерунда. Представь себе, что какая-то семья выбирает врача по своим религиозным взглядам. Это то же самое.
– Это совсем не то же, что религиозные взгляды.
– Обычная формальность. У отца горячая голова, и это самый простой способ его успокоить, пока он не натворил чего-нибудь из ряда вон.
– А это еще не из ряда вон? – спрашиваю я.
– Послушай, – говорит Мэри, – я, во всяком случае, оказываю тебе услугу. Чтобы тебе больше не нужно было иметь дело с этим парнем. Честно, дело совсем не в тебе, Рут.
– Конечно не во мне, – решительно говорю я. – Сколько еще афроамериканцев работает в нашем отделении?
Мы обе знаем ответ. Большой, жирный ноль.
Я смотрю ей прямо в глаза.
– Ты не хочешь, чтобы я прикасалась к этому ребенку? – говорю я. – Прекрасно. Договорились.
Потом я ухожу и громко хлопаю за собой дверью.
Однажды религия примешалась к моей работе по уходу за новорожденными. Одна мусульманская пара решила рожать в нашей больнице, но отец поставил условие, что он должен быть первым человеком, который заговорит с новорожденным. Когда он мне это сказал, я объяснила, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы удовлетворить его просьбу, но если во время родов начнутся осложнения, моей главной задачей будет спасение ребенка, а это подразумевает общение, и, значит, тишины в палате быть не может.
Я на некоторое время оставила супругов одних, чтобы они могли это обсудить, потом отец позвал меня и сказал:
– Если будут осложнения, я надеюсь, Аллах поймет.
Роды прошли как по писаному. Перед самым рождением ребенка я напомнила о просьбе пациента педиатру, который объявлял о появлении головы, правого плеча, левого плеча прямо как футбольный комментатор, и врач замолчал. Единственным звуком в палате был крик ребенка. Я взяла новорожденного, скользкого, как рыба, и положила на одеяло в руках его отца. Мужчина наклонился к крохотной головке сына и что-то прошептал ему на арабском. Потом он передал ребенка в руки жены, и палата снова взорвалась шумом.