Цветные миры
Шрифт:
Колониальные и угнетенные народы мира, объединяйтесь!»
Епископ, как полагается, доложил Ассоциации о работе конгресса. Но принятая конгрессом программа оказалась слишком радикальной, чтобы Ассоциация решилась в данный момент ее одобрить. Поэтому все пункты программы были втихомолку преданы забвению.
В течение последующих трех лет епископ Уилсон, временно переселившийся в Западную Африку, наблюдал за развитием событий в мире. Сначала он увидел, как американские и западноевропейские профсоюзы под предлогом отпора коммунистическому профдвижению пытаются разгромить Всемирную федерацию профсоюзов, только что созданную в Париже, Однако, как понимал Уилсон, тут была и другая цель — заглушить голос колониальных профсоюзов, воспрепятствовать реализации их требований о сближении уровня заработной платы в колониях и в метрополии. Как в Западной Африке, так и в Вест-Индии негры
— Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что, приехав на родину, я буду чувствовать себя так, словно я африканский миссионер, посланный в Америку.
Уилсон и Соджорнер вернулись домой с намерением рассказать о том, что происходит в Африке и что в один прекрасный день может произойти и с цветным населением в Соединенных Штатах. Приезд Уилсонов в Нью-Йорк явился крупным событием для судьи Мансарта и его жены. А в Мейконе ректор Мансарт и Джин ознаменовали их возвращение большим концертом африканской музыки под руководством Соджорнер.
Потсдамская конференция — второй шаг к миру на изменившей свое лицо земле — состоялась вскоре после того, как ректор Мансарт вернулся из Сан-Франциско. Джин была крайне разочарована, узнав, что Трумэн, этот явный профан в международных делах, намерен лично занять за столом конференции принадлежавшее Рузвельту место и берет с собой в Потсдам в качестве государственного секретаря Бирнса, выходца из Южной Каролины.
— Бирнса? Этого заклятого врага негритянского народа?! — воскликнул Мансарт.
— Вот именно. Помните, как он защищал в конгрессе линчевание? Но хуже всего то, что он совершенно не подходит для переговоров с русскими. Его приучили презирать рабочих, как черных, так и белых.
— А ведь Рузвельт ценил его!
— Да, но только как администратора по внутренним военно-экономическим вопросам и меньше всего как дипломата, пригодного для переговоров с русскими.
Случилось то, чего опасались Мансарт и Джин. На их глазах мирная конференция превратилась в начало новой, «холодной» войны. Обескураженного и раздраженного Черчилля заменил в ходе конференции Эттли, но Черчилль, угодничая перед Трумэном, уже успел свести с ним дружбу. Над конференцией витал призрак новой мировой войны, потому что Трумэн владел величайшим в мире секретом. Этот секрет наделял его властью, кружившей ему голову. Он был убежден, что Соединенные Штаты стали властелином вселенной. В Потсдаме он, правда, говорил об этом лишь вполголоса, но держал себя с безграничным высокомерием.
Соединенные Штаты располагали тайной расщепления атомного ядра и высвобождения его гигантской энергии. Рузвельт содрогнулся бы, получив в свои руки такую власть, и молча взвалил бы на себя эту страшную ответственность перед человечеством, Трумэн же демонстрировал всему миру свое тщеславие, а его приспешник Бирнс — «жесткую политику»! Державы-победительницы договорились о разоружении Германии и получении с нее репараций за разграбление половины земного шара. Но Соединенные Штаты не собирались держать свое слово и вступили на иной путь.
Не делю спустя, без всякого предупреждения, американские самолеты обрушили на безоружных женщин и детей Хиросимы и Нагасаки смертоносное оружие, уничтожившее сто пятьдесят тысяч человек и сделавшее жертвами радиации будущие, еще не родившиеся поколения. Это было предумышленное массовое убийство, страшнейшее из всех, какие только известны цивилизованному миру.
Трумэн и Черчилль тут же приняли решение покончить с коммунизмом, вновь захватить контроль над прибалтийскими территориями, а в дальнейшем и над Россией. Вскоре Черчилль по приглашению своего новоявленного друга Трумэна публично выступил с этой программой в Соединенных Штатах. Сам Трумэн стал верным слугой американских монополий; в его кабинет вошли крупные банкиры, эмиссары нью-йоркской фондовой биржи, страховых компаний, стальных, нефтяных, железнодорожных и автомобильных корпораций. Поставки Советскому Союзу по ленд-лизу были прекращены, и с него потребовали расчет за предыдущие услуги; мало того, ему, союзнику
Как-то в беседе с ректором Мансартом Джин затронула один вопрос, показавшийся ей важным, но которому Мансарт не придавал особого значения.
— Джо Луис развлекал на фронте солдат, — однажды сказала Джин.
Мансарт промолчал. Разумеется, он слышал о Джо Луисе. Луис был новой фигурой в негритянском мире; впервые ректор Мансарт увидел его на ринге во время посещения Германии, а затем забыл о нем. Но по возвращении домой он убедился, что игнорировать Джо Луиса нельзя. Его имя гремело в США и во всем мире, и в глазах американской публики он, бесспорно, был самым выдающимся представителем негритянской расы. Он приобрел популярность героя — этот нищий, неграмотный мальчишка из хибарки на алабамской плантации, ни одного дня не учившийся в школе и как вол трудившийся на Генри Форда.
Спортсмены и менеджеры оценили его великолепное бронзовое тело; с их помощью и благодаря своему исключительному мастерству, упорству и выносливости Луис завоевал себе репутацию сильнейшего боксера мира. Его колоссальная физическая сила, упорно тренируемая и умело направляемая, позволила ему нокаутировать в честной схватке «Гиганта» Кариеру, американца Брэддока и немца Шмеллинга. Мансарт понимал, что бокс не самая лучшая профессия для человека, но кто в этом мире соперничества, в этом полном неправды, мерзости и обмана мире мог выйти вперед и бросить камень в Джо? Если профессия Джо была американцам не по душе, то почему же его не подготовили к другой? А в своем деле Джо Луис достиг совершенства. И вот, молчаливый, с бесстрастным лицом, Джо Луис добровольно проехал тридцать тысяч миль, чтобы развлечь потерявших душевное равновесие солдат, участвовавших в мировой бойне.
— Ему следовало бы дать почетную медаль конгресса, — продолжала Джин.
Мансарт хранил молчание. У себя в колледже он никогда не поощрял бокса. В своих беседах со студентами он ни разу не упоминал о Джо Луисе. И тут он почувствовал себя виноватым перед ним. В этом лишенном совести мире Джо возвышался над многими людьми!
Епископ Уилсон и ректор Мансарт вели серьезные разговоры о событиях в Соединенных Штатах. Вопрос о расширении гражданских прав для негров, казалось, ужо решен, но президент Трумэн все еще плохо выполняет свои обещания. Оказана финансовая помощь Турции и Греции, но, может быть, это сделано для того, чтобы контролировать средневосточную нефть в военных целях, хотя вся планета взывает о мире? Государственный департамент всячески рекламирует китайского правителя Чан Кайши и оказывает ему поддержку, но можно ли считать это подлинной помощью Китаю?
Чаще всего Уилсон высказывал свои сомнения в отношении Советского Союза.
— Не могу поверить, что коммунизм — это всего лишь заговор.
— Я тоже, — сказал Мансарт. — Но достаточно ли ты справедлив в отношении американского «большого бизнеса»? Нельзя забывать о том, какая у нас высокая техника, какие мощные фабрики и заводы. Мы обязаны воздать должное создателям этого индустриального чуда и предоставить им большую власть.
— Да, конечно, но мы обязаны также не позволять американскому бизнесу душить нас, коверкать наши души, ущемлять демократию, портить наш вкус и губить наше искусство. Массовое производство слишком часто становится массовым рабством и тормозом прогресса. Раньше американцы имели, например, большой выбор разнообразных автомобильных марок. Сейчас они все стандартны. Фасон обуви не менялся с 1700 года: туфли делаются широкие у каблука и узкие в носке, тогда как форма человеческой ноги совсем иная. Что касается одежды, мебели, строительства домов, наш личный вкус подавляется страстью к наживе и интересами массового производства. У нас не принято штопать и чинить вещи; мы выбрасываем старые рубашки, брюки, горшки и кастрюли, мы бессмысленно расходуем шерсть, жесть, медь и сталь, чтобы беспрерывно расхищать сокровища земли во имя частной наживы. Дороги мы строим, думая только о скорости движения и не заботясь о красоте пейзажа; здания мы воздвигаем с той целью, чтобы иметь побольше этажей, а не ради удобства жильцов. Мы не пускаем в ход изобретения, если они угрожают нашей прибыли. Патентами мы пользуемся в интересах монополий, а не для того, чтобы поощрять дарования и таланты. Мы рабы нашей индустрии, а не ее хозяева. Неужели это нам нужно? Неужели нельзя все это изменить к лучшему? И разве для того, чтобы помочь самим себе и всему миру, мы должны воевать против Советского Союза?