Цветные миры
Шрифт:
Преподаватели колледжа были искренне рады, что Мансарт останется у них хотя бы еще на два года. Даже те, кто рассчитывал на какие-то выгоды при смене руководства, с облегчением подумали о том, что, на худой конец, сохранят то, что сейчас имеют. Все толковали об ожидаемой реформе в деле негритянского образования. Кое-кто возлагал большие надежды на решение Верховного суда («которое не может не быть в нашу пользу»!) как на долгожданное завершение освобождения негров, начатого Линкольном в 1863 году.
Однако большинство преподавателей хранило молчание. Мансарт хорошо понимал их. Они думали о тех семидесяти тысячах педагогов-негров, большей части которых угрожала безработица. Они думали о том, кто, как и чему будет учить следующее поколение черных ребят. И тут же мысленно задавали себе вопрос, для скольких из этих ребят школа станет мачехой; сколько их, отвергнутых и разочарованных, будет слоняться по улицам и попадет в конце концов за решетку.
— Я понимаю! Школьная реформа — это, конечно, не венец равноправия. Это всего лишь начало новой фазы; всего лишь начало. Во многих местах в результате насилия и обмана обособленные негритянские школы просуществуют еще десятки лет. Будь в моих руках власть, я бы вообще повременил с упразднением негритянской школы. Это благородный институт, имеющий героическое прошлое. Он мог бы сплотить негритянский народ и воссоздать его историю. Именно об этом я всегда и мечтал. Правда, после того, как я объехал земной шар, и позже, когда я наблюдал рождение Объединенных Наций, взгляды мои стали меняться. Я убедился в том, что единый мир имеет преимущества по сравнению с раздробленным миром, распадающимся на бесконечное множество новых народов и стран. Этот национализм может превратиться в страшное бедствие, способное погубить человечество. Я думаю, что подлинной целью в наше время должно быть объединение народов с сохранением их разнообразных национальных особенностей, и убежден, что мир уже созрел или, во всяком случае, скоро созреет для такого единства. Когда-то я считал эту идею неосуществимой, по крайней мере в течение ближайших двухсот пятидесяти лет, особенно в Соединенных Штатах, где белые столь яростно ненавидят черных, а черные не доверяют белым. Но такой взгляд, пожалуй, уже не соответствует действительности. Негры перестали быть главным объектом ненависти белых американцев. Для них сейчас нет ничего более ненавистного, чем коммунизм. В сущности, здесь сказывается страх перед снижением прибылей, умалением власти и престижа, страх перед необходимостью делить власть с массами, которые, как они полагали раньше, состоят из чернокожих, а как теперь выясняется, могут состоять также из желтых, коричневых и даже белых людей. Борясь против призрака коммунизма, они вынуждены прекратить борьбу против нас. Что же в таком случае должны делать мы? Если мы проявим недомыслие, то включимся в травлю красных и «охоту на ведьм» и поспешим нажиться как за счет своих же единоплеменников, так и за счет белых. Но если мы проявим мудрость, то поймем, что мир нуждается в нас и готов воздать должное нашему прошлому, нашему опыту и нашим идеалам; не все охотно пойдут на это, кое-кто испытает чувства горечи и возмущения, но несомненно одно: мир нуждается в нас. Так что по существу это большой шаг к свободе! — заключил Мансарт.
— А сколько таких шагов еще надо сделать и за какой срок? — спросил один из присутствовавших, директор средней школы, приехавший в колледж для обмена опытом.
— Терпение, терпение…
— Терпение? Не думаю, чтобы мы, негры, были так уж нетерпеливы, С момента принятия тринадцатой поправки к конституции прошло уже девяносто лет…
— Пусть будет даже сто, все равно школьная реформа — это прогресс.
— Неужели? Сомневаюсь! При таких темпах — по одному шагу в столетие — нельзя сказать, что мы мчимся к свободе. И притом это даже еще и не свобода, а только шаг к ней. Если черные ребята и попадут в школы белых дьяволят с мстительно настроенными белыми учителями, то, как вы думаете, во что обойдется этот эксперимент маленьким чернокожим жертвам? Они тысячами побегут из школ, если их еще раньше не выгонят оттуда ко всем чертям! Нам еще предстоит пройти огромное расстояние, ректор Мансарт! Несмотря на весь этот шум, поднятый вокруг «белых предварительных выборов»), большинство американских негров-избирателей до сих пор не могут участвовать в голосовании. Как и раньше, мы ездим в вагонах «для цветных». По-прежнему в большинстве городов нас не хотят обслуживать в отелях, пансионатах и ресторанах. Мы все еще с большим трудом можем подыскать для себя приличное жилье. Нам отказывают в предоставлении высокооплачиваемой работы и в продвижении по службе. Это явная, ничем не прикрытая, вопиющая дискриминация. И помимо всего прочего — непостижимо хамское отношение к нам со стороны большинства американцев, какое-то отвращение, ненависть, издевательство, полная изоляция в любой сфере или отрасли деятельности, прямые или завуалированные оскорбления и еще многое другое. Скажите мне, сэр, когда черпая Америка станет свободной при таких темпах, как одни шаг в столетне? На мой взгляд, не раньше чем где-то между 2500 годом от рождества Христова и вечностью!
— Дорогой
— Конечно, следует. Так же как и уменьшению числа негров, подвергшихся суду Линча и сожженных заживо. Это кое-что, но не все, И, между нами говоря, совсем не так уж много!
Мансарт внимательно посмотрел на молодого директора школы.
— Послушайте, дорогой мой, вам не следовало бы разговаривать в таком духе, иначе вы можете оказаться без работы и даже попасть в тюрьму.
— Но я и так уже в тюрьме, ибо не вправе разговаривать, не вправе размышлять, не вправе рассчитывать на продвижение по службе! Я не смею жениться по своему выбору и иметь детей! Подумаешь, тюрьма! Да какой еще тюрьмы вам надо, черт возьми?.. Прошу прощения, сэр, я забылся! Но я рад, что мы с вами поговорили на эту тему. Ну, до свидания! У меня дела в школе.
Проводив его взглядом, Мансарт сказал:
— Вся беда таких молодых людей заключается не в том, что их мысли — далеко не абсолютная истина, а в том, что они фанатично убеждены в своей правоте и не желают менять своих взглядов. Итак, теперь перед нами стоит очень важная задача — воспитывать наших детей не как своеобразную, обособленную от всего мира группу, а как его неотъемлемую часть. Мы должны организовать дело так, чтобы обеспечить нашим детям нормальное школьное обучение, чтобы школы располагали опытными педагогами, которые руководствуются в своей деятельности высокими идеалами, чтобы они обладали пригодными помещениями и необходимым инвентарем. Наш долг — неустанно выявлять и разоблачать любые нарушения принципа равноправия и справедливого отношения к каждому ребенку. Мы обязаны давать своим детям — и дома, и в общественных учреждениях — все то, что не попадает в поле зрения объединенной школы или ею искажается. Это будет нелегкая работа, друзья мои! Она потребует времени и денег, и многие, очень многие из нас лишатся своих мест. Время тяжелых испытаний для нас не окончилось, вернее, оно начинается заново.
— Должны ли мы в таком случае стремиться к коммунизму, господин ректор?
— Нам, конечно, следует выяснить, что в действительности представляет собой коммунизм и что ему только приписывается; что он в состоянии совершить и чего не может, и одновременно узнать, что не способен или не желает осуществить капитализм. Во всяком случае, мы должны всеми силами бороться против любых преступлений, закулисных сделок, обмана и воровства, если даже все эти преступления — разные незаконные сделки, жульничество и хищения — именуются «частным предпринимательством». И, конечно, должны добиваться права на труд и сносную жизнь для всех, если даже это и называется коммунизмом!
Группа педагогов постепенно разошлась. Один из них сказал на ухо другому:
— Сдается мне, старику в самый раз уйти на покой.
Джордж Уокер, зашедший в учительскую во время беседы и скромно сидевший в глубине комнаты, теперь, радостно улыбаясь, подошел к Мансарту. Он был старым другом ректора, хотя и не виделся с ним уже пятнадцать лет. Уокер был красивый, хорошо сложенный мулат со светло-желтой кожей, общительный и веселый по натуре. Вместе с тем он был прямодушным, подчас даже чересчур откровенным человеком, так как не желал, чтобы кто-нибудь мог подумать, что он боится правды, как бы неприятна она ни была для него самого и для других. Мансарт познакомился с Уокером в то время, когда тот возглавлял студенческую стачку протеста против проявлений белого шовинизма в крупном негритянском колледже. Уокер оказался одновременно и победителем, и побежденным. Он одержал победу, так как белый подхалим-ректор был снят, но он и проиграл, потому что белые власти осудили его «дерзость» и отказались предоставить ему работу. Для Уокера это было горьким разочарованием, подорвавшим его веру в свои силы. Боролся он бескорыстно, как настоящий рыцарь без страха и упрека. Однако вместо заслуженной награды за справедливый поступок его ждало наказание. С тех пор к борьбе за правое дело Уокер стал относиться равнодушно и цинично. В течение ряда лет он преподавал в небольших, жалких школах, влачивших нищенское существование на грошовые подачки богачей.
После кризиса он помогал налаживать на Юге деятельность Бюро справедливого найма на работу. В этот период Мансарт не раз заставал Уокера чинно беседующим за одним столом с теми белыми южанами предпринимателями, которых он пытался убедить — не рассчитывая на их честность, — что добросовестный наем негров на работу принесет им более высокие доходы, чем обычная политика обмана.
И вот теперь пятнадцать лет спустя Уокер снова пришел навестить своего старого друга и наставника. Он поседел и выглядел старше своих лет, но в его взгляде все еще проскальзывала ирония и молодой задор, и он по-прежнему умел смотреть правде в глаза.