Цветы для Розы
Шрифт:
— И кто же вам это напел?
Полицейский заметно смутился:
— К сожалению, пока мы этого и сами не знаем. Прочирикав это, она бросила трубку. Но может быть, ты это знаешь?
Этим он явно выигрывал темп. Анонимным звонкам вряд ли придавалось такое же значение, как формальным заявлениям, да еще подтвержденным показаниями свидетелей. Анонимные жалобы наверняка поступали в полицию практически ежедневно — от злых соседей, обманутых девиц, разных мстительных кляузников, завистников, недобросовестных налогоплательщиков. Тем не менее все их надо было так или иначе проверить, поэтому единственное, что Жан-Полю оставалось теперь,— не дать им за что-либо уцепиться, ведь никаких доказательств у них самих не было. Он почувствовал неожиданное
— Кажется, я понимаю, о чем речь,— сказал он и закусил губу так, как будто едва сдерживается, чтобы не выругаться.— Это та шлюха, верно?
— Я же тебе уже сказал, она почирикала пару минут и бросила трубку. Однако ведь какие-то основания у нее все же должны были быть, а?
— Да, конечно. Ей не понравилось, что я заплатил ей чуть меньше, чем ей хотелось бы, поскольку когда она заглянула в мой бумажник, там оказалось далеко не так много бабок, как она, по-видимому, рассчитывала. Она начала выступать, и мне пришлось ее выставить.
— Те-те-те, что за милая сказочка,— заметил полицейский.— Сколько фантазии…
Жан-Поль с достоинством выпрямился, приняв вид оскорбленной добродетели.
— Ты что, считаешь — я вру?
— Этого я пока что не утверждаю,— в тон ему ответил собеседник.— Со временем все выяснится. Нет, в данном случае я имел в виду — сколько фантазии у дамочки, которая выдумала все это, чтобы отомстить за себя. Прячешь кого-то… Зачем ей понадобилось все так усложнять? Она ведь могла придумать тысячу разных других вещей, однако выбрала именно это. И кого же, спрашивается, ты у себя прячешь? Вора? Убийцу? Гангстера? Мафиози? Нет, как видишь, из всех возможностей она выбрала лишь одну — беглый легионер из Иностранного легиона. И далее — подумать только! — она ведь даже сказала, как его зовут. А зовут его Улоф! И хотя в общем-то теперь полиция не особо интересуется этими сбежавшими легионерами, однако как раз меня-то подобные вещи и занимают. Можно сказать, для меня это стало своего рода хобби — ловить этих трусливых подонков, чтобы каждый из них получил по заслугам.— Полицейский самодовольно усмехнулся и забарабанил пальцами по колену.— И вот, когда я ознакомился с этим делом поближе, оказалось, что действительно есть такой парень по имени Улоф, который смылся из Легиона не так давно — грязная свинья, не только нарушившая контракт, соблюдать который следует так же свято, как присягу, но и покрывшая французские вооруженные силы гнусным позором и бесчестием, а кроме того, быть может, причинившая им материальный ущерб.
Жан-Поль внешне слегка расслабился и откинулся на спинку кресла с таким видом, как будто всецело разделял высокопарные излияния собеседника. В то же время мысли его лихорадочно работали. Он сказал:
— Хоть сам я, признаться, и не особо высокого мнения о Легионе, но прекрасно понимаю тебя и разделяю твое мнение. Однако помочь мне вам, к сожалению, нечем.
— Стало быть, ты намекаешь, что девица соврала?
— Не намекаю, а утверждаю.
— А ты знаешь, какие неприятности грозят тем, кто укрывает изменников родины?
— Как бы там ни было, но граждан других стран нельзя в данном случае считать изменниками родины. Дезертирами — да, но не изменниками.
Не успел он это сказать, как едва удержался, чтобы не треснуть себя кулаком по лбу,— какая глупость дать понять, что он знает, что Улоф не француз! Он увидел, что полицейский сразу же заметил его промах и теперь постарается выжать из него все до последней капли. Он прекратил барабанить по колену, откинулся в кресле и терпеливо ждал, пока Жан-Поль закончит.
— А откуда тебе известно, что он не француз? — спросил он.
— Я, слава Богу, читаю газеты,— ответил Жан-Поль.— Совсем недавно в «Монд» писали о каком-то
Полицейский криво улыбнулся. По-видимому, тема Легиона была для него настолько животрепещущей, что он даже не заметил, как их разговор все больше и больше отклоняется от первоначального предмета. Он сказал:
— Наш Легион — но ведь он же так и называется: «Иностранный»!
Жан-Поль мгновенно использовал ситуацию и подхватил:
— Ну да, в этом-то как раз все и дело. Он должен быть французским — полностью французским, без всех этих проклятых иностранцев, на которых никогда всерьез нельзя полагаться. Черт побери, ведь не в восемнадцатом же веке мы живем! У нашей страны вполне достаточно сил, чтобы решать все свои проблемы с помощью одних только соотечественников — храбрых французов и француженок,— будь то солдаты или же поддерживающие правопорядок полицейские. Незачем нам тратить свои средства на всех этих ублюдков-иностранцев, которые и записываются-то в Легион только ради того, чтобы побольше заработать, а как только их начинает припекать по-настоящему, сразу же поджимают хвост. Я — патриот и знаю, о чем говорю.
Полицейский, казалось, слушал со все возрастающим интересом; Жан-Поль чувствовал, что его пафос не пропал даром. Даже остальные полицейские отвлеклись от своих дел и подтянулись поближе, стараясь не пропустить ни слова из сказанного. Жан-Поль продолжал, с изумлением отмечая про себя, что изображаемое им негодование получается каким-то уж слишком натуральным:
— Я сам, да-да, я сам отдал Легиону несколько лет жизни. Славных лет — не для меня, нет — для Франции! Для меня это были годы нужды и лишений. Я не надеялся заработать какие-то баснословные деньги — просто решил искупить перед Родиной свою вину, пусть и не такую уж значительную — однажды я угнал машину. Собственными потом и кровью, жаждой и бессонницей я,— он замялся, подыскивая слово посильнее,— я вымолил у нее прощение.— Он резко умолк, тяжело вздохнул.— Пять лет,— задумчиво повторил он; лицо его при этом выражало такую горечь и грусть, что в искренности его слов трудно было усомниться.— Последний из них в спецкоманде. Я был там единственным французом — чувствовал себя как в пустоте.
Он криво усмехнулся, выждал необходимое время, чтобы рассказ его возымел должное воздействие, потом встал и с горькой иронией воскликнул:
— И вот теперь какая-то шлюха звонит вам и обвиняет меня в том, что я прячу человека, который предает мои собственные идеалы! Да-да, конечно, теперь я точно знаю, почему она выбрала именно это.— Он шагнул к одному из полицейских, выхватил у него из рук вешалку с висящим на ней кителем легионера и потряс ею в воздухе: — Вот — она, наверное, увидела это у меня в шкафу.— Он швырнул китель на кровать, порылся в гардеробе и вынул оттуда пару тяжелых солдатских башмаков.— Этого она не видела, но они тут — мои единственные сувениры, напоминающие об этом времени. Так что, парни, не верьте вы всем этим песням и идите-ка лучше занимайтесь настоящим делом.
Он умолк, уронил башмаки на пол, снова вернулся к креслу, в котором сидел, и с долгим тяжким вздохом опустился в него.
В комнате стало совсем тихо. С отсутствующим видом, стараясь не выдать своей тревоги, он с беспокойством ждал следующего их хода. Сидящий напротив полицейский откашлялся.
— Жан-Поль Меру,— решительно начал он,— не скрою, я весьма склонен думать, что все, рассказанное тобой, каждое твое слово,— правда. Однако, будь добр, окажи мне такую любезность,— сними тапочки и надень свои армейские башмаки.