Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
– Не надо так убиваться, матушка, – говорила Иньэр, беря за руку Пинъэр. – Ребенок ушел, и слезами его не вернешь. Успокойтесь, к чему так расстраиваться!
– Ты еще молода, – уговаривала Сюээ. – Твоя весна еще не прошла. Зачем печалиться? Будет еще сын. У нас ведь и у стен есть уши – всего не выскажешь. Только отольются ей твои слезы. Все видели, как она злилась, что у тебя ребенок. Если только она его погубила, он ей за все отомстит. Он у нее жизнь возьмет. А сколько она на меня хозяину наговаривает! Пока он с ней, она еще ничего. Стоит же ему заглянуть к другой, как она уж вне себя от зависти. Ко мне он не заходит – ты и сама знаешь. А придет, так чего она ему только не нашепчет на меня. А как меня судит да рядит с остальными женщинами – и слепой увидит. Я ведь все вижу, да только молчу. Ну погоди! Кто знает, какой тебя ждет конец, потаскуха!
– Хватит! – сказала Пинъэр. – Я ведь тоже как сюда пришла, страдаю. Не сегодня-завтра и меня не станет. Разве перед ней устоишь! Пусть себе творит свое дело.
Вошла кормилица Жуи и, опустившись на колени, со слезами обратилась к Пинъэр:
– Я все хотела Вам сказать, матушка, да не решалась. Хлебну я горя без Гуаньгэ. Куда мне деваться вдове одинокой, ежели батюшка с матушкой велят уходить?
Тяжело стало от таких слов на душе Пинъэр. «Пока был сын, и в ней нуждались. Тогда она так не говорила», – подумала она и сказала:
– Какая ты странная! Ребенок умер, но я-то пока жива. Пока я не умерла, ты будешь служить мне. Разве я тебя гоню?! А там, глядишь, у старшей матушки сынок родится или дочка, опять будешь кормить. Не все ль равно?! К чему так волноваться?
Жуи больше не проронила ни слова, а Пинъэр опять горько заплакала.
Свидетельством тому романс на тот же мотив:
Горюю о сыне – Тоске нет конца. Где крошка мой ныне? Родного лица Ни здесь, ни в помине, Лишь в призрачном сне Мать сына обнимет – Незримый он с ней. И утром в час ранний Мне солнечный луч Всё тело изранит, Безмолвен и жгуч! Не спать, не резвиться В тени золотой, К груди материнской Не льнуть молодой, И смех, и веселье В весенних садах – Смертельное зелье, С тобою мы – прах! Был сыном, был другом, Кормильцем, отцом… Стал болью, недугом – Последним венцом!– Съели бы вы чего-нибудь, а то все плачете, надрываетесь, – продолжали успокаивать ее Сюээ и Иньэр.
Сючунь принесла кушанья и накрыла стол. Они сели за компанию с Пинъэр, но кусок застревал у нее в горле. Кое-как она съела полчашки и вышла из-за стола.
На кладбище Симэнь велел геоманту Сюю определить место погребения. Гуаньгэ похоронили как раз возле первой жены Симэня, урожденной Чэнь, как бы в ее объятиях. Сват Цяо и остальные родственники принесли жертвы. Целый день пили и закусывали под только что возведенным навесом. Когда вернулись домой, Пинъэр поклонилась Юэнян, сватье Цяо и старшей невестке У и опять зарыдала.
– Кто знал, свашенька, что век моего сына будет таким коротким, – обратилась она к госпоже Цяо. – с его смертью ваша дочка осталась беспомощной вдовою до замужества. Напрасны были наши хлопоты. Не осудите, свашенька.
– Зачем же, свашенька, вы так говорите? – отвечала Цяо. – Каждому свой век на роду написан. Никто наперед загадывать не может. Говорят, те, кто узами родства связан, не разойдутся как чужие. А вы еще молоды, свашенька, стоит ли так беспокоиться о потомстве? Не расстраивайтесь! Все придет в свое время.
Сватья Цяо распрощалась с хозяйками и ушла.
Симэнь в передней зале попросил геоманта Сюя изгнать из помещения злых духов. На всех дверях были расклеены амулеты из желтой бумаги, отгонявшие нечисть.
Они гласили:
«Дух умершего ростом в три чжана [21] отправился на северо-восток. Если встретит Духа, бродящего днем [22] , ему не вырваться, тот сразит его и все обойдется благополучно. Родным остерегаться нечего».
Симэнь отблагодарил геоманта куском холста и двумя лянами серебра, и после угощения тот удалился. А Симэнь с вечера пошел к Пинъэр и остался у нее на ночь, всячески успокаивал и ласкал ее. Инчунь было велено убрать игрушки Гуаньгэ, чтобы они не напоминали матери о сыне и не тревожили ее.
Да,
О сыне горюет, день и ночь пребывает в тоске. От раны сердечной жизнь ее на одном волоске. Судьба нам приносит горе тяжкое, множество мук, Но нет тяжелее смерти ближних иль с ними разлук.Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.
ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ
Легко ль надежду сохранить,
когда судьбы порвалась нить!
На что посетуешь, коль жизнь
теченье хочет изменить!
Как поздней осенью листва,
слезинки падают в тиши…
Что поздно смотришь ты в окно,
луна – тень отнятой души?
Свеча плакучая в слезах
истает, обратится в прах,
О сыне дума истомит,
чуть ветер зашумит в ветвях.
Утрата с ног валит и тех,
чья воля, кажется, сильна.
Как скорбь из сердца ни гони,
тебя измучает она.
Итак, Сюээ тогда вместе с Иньэр старалась успокоить Пинъэр, а потом ушла к себе.
Цзиньлянь же со смертью Гуаньгэ прямо-таки воспрянула духом.
– А, потаскуха проклятая! – со злорадством кричала она ежедневно в присутствии служанок. – Что я говорила? Зайдет и твое солнце! Отойдет и твое время! Сбили горлицу и самострел теперь ни к чему. Сломалась скамейка – о спинку не обопрешься. Продала старуха Ван мельницу – куда молоть пойдет? Умерла красавица – хозяйке хоть все заведенье закрывай. Что ж! Равны мы теперь – что я, что ты!
Пинъэр отчетливо слышала ее злопыхательскую брань, но и голосу подать не смела. Только проливала втихомолку слезы. Перенесенное горе и затаенная обида сломили Пинъэр. Нервы ее не выдержали, и она лишилась покоя даже во сне, не пила и не ела.
На другой же день после похорон Гуаньгэ ушла домой Иньэр, а тетушка Фэн привела тринадцатилетнюю служанку, которую за пять лянов продала Сюээ. Ее назвали Цуйэр, но не о том пойдет речь.
От горя и попреков у Пинъэр открылся старый недуг – истечения. Симэнь пригласил лекаря Жэня. Как вода точит камень, так и лекарство, им прописанное, – чем больше пила его Пинъэр, тем ей становилось все хуже. За какие-нибудь полмесяца она побледнела, осунулась и сделалась неузнаваемой.