Цветы тьмы
Шрифт:
– Ты молишься?
– Ночью, перед тем как закрыть глаза, я говорю: „Боже, сохрани меня, и моих родителей, и всех тех, кто призывает Твое имя и умоляет Тебя о помощи“.
– Это не молитва, – поспешила она возразить.
– А что же это?
– Это просьба. А для молитвы есть установленные слова, которые мы произносим.
– Я попрошу Марьяну, чтобы она меня научила.
– И хорошо сделаешь.
– Вы знакомы с моей мамой? – поменял он тему.
– Разумеется, я знаю ее. Кто ж не знает Юлии? Каждый бедняк в городе идет в ее аптеку. Она со всеми приветлива и никогда не сердится. Большинство аптекарей раздражительные, выговаривают тебе или показывают тебе твою необразованность. А твоя мама приветливая.
– Может быть, вы знаете, где она прячется?
– Бог знает. Прятать евреев опасно. Тех, кто прячет евреев, убивают.
– Но ведь маму прячут.
– Думаю, что да, – сказала она и потупила глаза.
Ночью во сне он услышал доносившийся из Марьяниной комнаты громкий шум, как будто там что-то сверлят. Вдруг дверь чулана упала. В проеме стояли Виктория и два солдата. Виктория указала на его угол и сказала:
– Вот он перед вами. Не я его прятала, это Марьяна.
– Где Марьяна?
– Она в трауре по своей матери.
– А ну вставай на ноги, еврей, – приказал один из солдат и ослепил его светом своего фонарика.
Хуго попытался встать, но его ноги приросли к полу. Он пытался снова и снова, но безуспешно.
– Если не встанешь, пристрелим тебя.
– Иисус, спаси меня! – крикнул Хуго и схватился за крестик.
Услышав этот крик, Виктория ухмыльнулась и сказала:
– Это все притворство.
– Убить его? – обратился к ней солдат.
– Делайте что хотите, – ответила она и отодвинулась в сторону.
Раздался выстрел, и Хуго провалился в глубокий колодец.
Когда он очнулся, то понял, что снова спасен, и порадовался этому.
Под утро он услышал голоса из Марьяниной комнаты, и страх приковал его к его месту. Это был голос мужчины, жаловавшегося на грязную ванну и запачканные простыни. Женщина объясняла в свое оправдание, что это не ее комната, а другой женщины. Разговор велся, как обычно, на грубом немецком.
Наконец голоса стихли, и слышны были только стоны. Хуго больше не уснул. Ночные видения и первый утренний свет смешались воедино, и ему было жалко Марьяну, оплакивающую мать. Эта жалость постепенно слилась с засевшими в нем остатками страха, и они стали одним целым.
Было одиннадцать часов, а Виктория еще не принесла ему молока. Хуго стоял возле щелей в стене чулана и напряженно вслушивался в карканье ворон и собачий лай, доносившиеся из заснеженных полей.
Зима была теперь в полном разгаре. Время, прошедшее после расставания с мамой, казалось ему сейчас долгим и растянутым из-за множества непонятных событий. Сны оставались ясными. Это не была ясность, которую можно пощупать, – они сопровождались некими странными геометрическими формами. Сперва это казалось ему чем-то вроде шутки, но вскоре он понял, что формы и в самом деле повторяются. Мама, например, носила треугольную шляпу. Его удивила эта форма, но в голову не пришло ничего, кроме общей мысли о том, что люди не имеют геометрической формы и что его сны перепутались.
Но память была ясной и осязаемой. Зимою, на рождественские каникулы, семья обычно отправлялась в Карпатские горы. Это было ни с чем не сравнимое удовольствие. Родители катались на лыжах с элегантной легкостью. Папа ездил быстрее, но и мама не очень от него отставала. Хуго без труда этому научился. Уже в девять лет он катался легко и без запинок.
Хуго всегда любил путешествия. Жаль, что у родителей не было времени для длительных отпусков. Во время отпуска распорядок дня менялся в соответствии с погодой. Все делалось без спешки, без суеты. Крестьянка, у которой они снимали домик, каждое утро приносила кувшин молока, каравай хлеба, ломоть сыра и брусок золотистого масла. Они были вегетарианцами, что крестьянке было трудно понять. Она постоянно удивлялась: „Зачем отказываться от ломтика бекона или кусочка говядины?“ Когда мама объясняла ей, что им довольно овощей и молочных продуктов, крестьянка странно покачивала головой, как бы говоря, что все ж без мяса человек сыт не бывает. Во время зимних каникул папа распрямлялся во весь свой рост. Обычно, говоря с людьми, он сутулился и потому казался иногда одного роста с мамой. А на зимних каникулах всем становилось ясно, что она ему лишь по плечо.
Зимние каникулы всегда сопровождались ощущением невесомости – возможно, от снежного сияния и от долгих ярких вечеров. Они пили пунш и читали до поздней ночи. Разговаривали мало, но иногда мама вспоминала, как училась в университете.
Домик, лошадь и сани, которые были в их распоряжении, одеяла, в которые они укутывались во время езды, термосы и бутерброды, маленькие колокольчики на лошадиной шее – все эти бытовые мелочи казались тогда Хуго волшебными. Все страхи пропадали. Только он со своими родителями, только он и чудное скольжение по сияющему снегу. Школа, экзамены, обязанности и неурядицы стирались из памяти, как и не бывало их, и они все были, кем хотели быть: любителями природы и книг.
Каникулы обрывались одним махом. Вечером мама паковала чемоданы, и с первым светом они забирались в сани и ехали на железнодорожную станцию. Эта резкая перемена, случавшаяся ранним утром, вызывала у Хуго дрожь и плач. Мама говаривала: „Не надо плакать из-за преходящих вещей“. И папе, и маме тоже хотелось бы еще побыть здесь, но невозможно закрывать аптеку больше чем на неделю.
Внезапно эта светлая жизнь предстала у него перед глазами такой, как тогда, когда все это происходило.
В полдень осторожно приоткрылась дверь Марьяниной комнаты, а за ней и дверь чулана. Виктория сразу поведала ему, что солдаты обыскивают дом за домом. Он должен сидеть тихо и не издавать ни звука.
– Вот тебе бутерброды и молоко. Если обыски прекратятся, вечером принесу еще что-нибудь, но не жди меня.
– Что я должен делать?
– Ничего, лежи, как будто тебя нет вообще.
– А если они вломятся сюда?
– Не беспокойся, мы им не позволим, – сказала она и закрыла чулан.
Слова Виктории не успокоили его. Он лежал на своем тюфяке, будто парализованный. Все захватывающие видения, что совсем незадолго до того радовали его душу, исчезли. Мысль о том, что вот-вот солдаты ворвутся внутрь, арестуют его и отведут в полицию, пугала его до дрожи в коленках.
Этим вечером долгие сумерки просачивались сквозь щели чулана, темнело медленно. Шума слышно не было, и на миг ему показалось, что ночь пройдет без вторжений и все обойдется по-тихому, лишь шепотами и стонами. Но это оказалось иллюзией. Уже в начале ночи послышался стук молотков и скрип передвигаемой мебели. Суета продолжалась долго. И вдруг ни с того ни с сего, как бы вопреки всем ужасным предчувствиям, зазвучала мелодия на аккордеоне. Сразу же к нему присоединился саксофон. Хуго был поражен. Устрашающие внушения Виктории тут же показались ему ложной тревогой.