Цветы тьмы
Шрифт:
Хуго достал тетрадку и написал:
Я стараюсь, чтобы записи в дневнике не прерывались, но у меня не получается. Это место лихорадит. С тех пор как Марьяна вернулась, ее настроение то подымается, то падает, иногда по нескольку раз на дню. Мне не страшно. Я чувствую, что за всем этим страданием скрывается добрая и любящая женщина. Иногда мне кажется, то, что было, уже не вернется, и когда мы встретимся после войны, мы будем другими. В чем выразится эта перемена, я не имею представления. Иногда мне кажется, что мы будем разговаривать на другом языке и нас будут занимать вещи, о которых раньше мы не говорили или избегали их. Каждый из нас расскажет, что с ним приключилось. Мы будем сидеть вместе и слушать музыку, но слушать будем по-другому. Раньше я с нетерпением ждал этой встречи, а теперь – да простит меня Бог, как выражается Марьяна – я страшусь ее. Мысль о том, что по окончании войны я не узнаю вас, а вы не узнаете меня… Эта мысль очень тяготит меня. Я стараюсь об этом не думать, но эта мысль меня не отпускает. Я не сомневаюсь, что за эти месяцы я сильно изменился и уже не тот, каким был. Факт ведь, что мне тяжело писать и тяжело читать. Вы помните, как я любил читать. А сейчас я только слушаю и слушаю. Марьянина комната для меня и вечная загадка, и место наслаждения, но в то же время я чувствую, что оттуда нагрянет зло. Как видно, то напряжение, в котором я пребываю большую часть дня, изменило меня и кто его знает что еще. Кстати, Марьяна все время жалуется, что все используют ее, выжимают из нее соки и раздавливают ее. Не раз мне хотелось ее спросить: кто же ее притесняет? Но я не решался. Большей частью я соблюдаю мамин наказ – не расспрашивать, а прислушиваться, но что же делать, когда только прислушиваешься, мало что понимаешь.
По ночам холодно. Хуго надевает две пижамы, закутывается в один из Марьяниных халатов и заворачивается в овечьи шкуры. Но даже это не согревает его. Случается, что посреди ночи Марьяна отворяет дверь чулана и зовет его к себе.
Еще долго тело Хуго болит, отходя от холода, но постепенно к рукам и ногам возвращается чувствительность, и он ощущает, какое у нее мягкое тело. Это удовольствие несравнимо ни с каким другим, но оно, к его огорчению, длится недолго. Внезапно, без всякого предупреждения, его пронизывает чувство вины и будто жгучим пламенем охватывает: „Мама скитается по холодным дорогам, а ты нежишься в Марьяниных объятиях. Марьяна не твоя мама, она служанка, как София“. Но вот чудо, это острое угрызение совести быстро тонет в глубине удовольствия и не оставляет о себе воспоминания. Иногда Марьяна бормочет во сне: „Почему ты меня не целуешь? Твои поцелуи очень сладкие“. Хуго с удовольствием выполняет ее желание, но когда она говорит: „И покусай тоже“, он не решается, опасаясь причинить ей боль.
Так прошел февраль. В начале марта снег растаял, и Хуго стоял возле щелей в стенке чулана и вслушивался в журчание капели. Вид талой воды был ему знаком, но где в точности он впервые видел его, он не помнил. Его предшествующая жизнь постепенно отдалялась от него, и он уже не представлял ее с прежней ясностью. Иногда он садился на пол и плакал о прежней жизни, которая не вернется.
Марьяна не скрывает от Хуго, что поиски евреев не прекратились. Теперь они ведутся не дом за домом, а по сообщениям доносчиков. Доносчики рыщут везде и за жалкое вознаграждение выдают евреев и скрывающих их домохозяев.
Несколько дней назад она открыла ему, что около туалета есть лаз и в крайнем случае он может выползти через него наружу и спрятаться в дровяном сарае, смежном с чуланом.
– Марьяна все время начеку, не волнуйся, – сказала она и подмигнула ему.
– А Виктория на меня не донесет?
– Она этого не сделает. Она ведь религиозная.
Но пока что ночи переменились и стали не такими, как раньше. Марьяна принимает за ночь двоих или троих мужчин одного за другим. Из своего подслушивания он знает, что эти приемы проходят тяжело и напряженно, без всякого смеха. Днем она допоздна остается в постели, а когда появляется в двери чулана, лицо ее помято, а на губах застыла горечь. Хуго поднимается ей навстречу, целует ей руку и говорит:
– Что случилось?
– Не спрашивай, – отвечает она.
Когда Марьяна говорит: „Не спрашивай“, Хуго знает, что ночь выдалась отвратительная. Она пыталась угодить своим гостям, но они этого словно не замечали: отпускали ей всяческие замечания, требовали, чтобы она делала противные ей вещи, а после всего жаловались на нее главной по заведению.
Наверное, так было всегда, но теперь требования возросли, и жалобы на нее умножились. Почти каждый день в ее комнату приходит женщина и выговаривает ей:
– Так не может долго продолжаться. Ты обязана удовлетворять желания гостей, не спорить и не противоречить им, а делать в точности то, чего они от тебя требуют. Ты должна быть податливой.
Марьяна обещает, но обещанного не выполняет. К Хуго она относится заботливо, приносит ему украшенные овощами бутерброды, а если у нее нет гостей, приглашает его к себе в постель. Эти часы для него – самые прекрасные.
Изредка ему удается разговорить ее, и она рассказывает ему о своей жизни и о том, что она называет „работой“. Ее работа, как она говорит, самая презренная в мире, и она намеревается когда-нибудь начать жизнь сначала. Если она отучится от коньяка, то сможет вернуться к нормальной работе.
Как-то вечером она сказала ему:
– А теперь ты побалуй меня.
– Чем?
– Выкупай меня, как я тебя купаю. Марьяне требуется немножко баловства.
– С удовольствием, – ответил он, не зная, что это подразумевает.
Всего за несколько минут она наполнила ванну горячей водой, сняла с себя одежду и сказала:
– Теперь я в твоих руках, балуй меня.
Сначала он вымыл ей шею и спину. Внезапно она выпрямилась и сказала:
– Вымой все, и грудь тоже.
Он мыл ее, и это было будто во сне: смесь удовольствия и страха.
Теперь он видел, какая она большая и полная, какие у нее длинные ноги. Когда он вытер ее, она надела ночную сорочку и сказала:
– Никому не рассказывай, это будет наш с тобой секрет.
– Я буду хранить его, клянусь.
– Я научу тебя еще всяким приятным вещам.
Всю ночь он проспал в Марьяниных объятиях. Было тихо и приятно, но сны его были ужасными. Солдаты ворвались в чулан, и он попытался выскочить через лаз, который Марьяна показала ему, но он был слишком тесным, и ему не удалось выползти. Солдаты стояли и смеялись, их смех был злобным и глумливым. В конце один из солдат подошел и наступил на него своим сапогом. Он почувствовал, как каблук вонзается в него, и хотел закричать, но рот его был заткнут.
Марьяна ушла в город и забыла принести ему молока. Жажда и голод мучили его, но он был так переполнен удовольствием прошедшей ночи, что много часов провел в приятных видениях. Теперь он отчетливо вспомнил стройные каштановые деревья, росшие вдоль улиц, их толстые листья, их цветы, плоды, падавшие с деревьев в конце лета так, что зеленая кожура трескалась о мокрый тротуар. Ему всегда нравилось трогать коричневые блестящие каштаны. Как-то он говорил об этом с Анной. Она тоже считала, что в каждом плоде, в том числе и в том, который мы едим, есть нечто чудесное, и неудивительно, что соблюдающие религиозные традиции люди произносят над ними благословение.
Пока он утешал себя тем, что ночью снова будет спать с Марьяной, дверь чулана отворилась, и в ней показалась Виктория. Он уже выкинул было ее из головы, но вот она тут как тут – низкая, округлая, с румяным лицом и короткими пальцами, будто только вынутыми из кипятка.
– Ты что делаешь? – спросила она, будто застала за чем-то недостойным.
– Ничего, – ответил он, желая избавиться от ее взгляда.
– Ты молишься?
– Да.
– Что-то по тебе не похоже.
– Я целую амулет, – сказал он и прикоснулся висевшему на шее крестику.