Цветы тьмы
Шрифт:
– Все уже уехали? – спросила Наша.
– Все без исключения.
– И теперь больше не будет евреев?
– Мы выполнили свой долг, раз и навсегда.
Хуго понял большинство слов, а чего не понял, о том догадался. И все-таки утешал себя тем, что его мама скрывается в дальней неведомой деревне, где ее бережет подруга юности – так же, как Марьяна и Наша берегут его.
Утром Хуго проснулся в панике: из Марьяниной комнаты доносился шум. Трудно было понять, из-за чего суматоха. На миг ему показалось, что солдаты проводят обыск, а женщины пытаются преградить
Хуго слушал и непроизвольно ежился. Плач продолжался долгое время и постепенно переместился куда-то еще. Несколько женщин остались в коридоре и разговаривали со странной серьезностью. Из их разговора он понял, что с Нашей стряслось несчастье, но что именно – они не говорили.
Он сидел на месте и видел перед своими глазами ее длинные свежие ноги, ногти, которые он стриг и мазал лаком. Он обратил внимание, что в отличие от Марьяны Наша не обнажала свои ноги с такой легкостью, она как будто опасалась, что ей сделают больно. Все время, пока Хуго стриг ей ногти, она кусала нижнюю губу, а когда он закончил наносить лак, подобрала ноги движением, выдававшим боязнь возможной боли.
Попозже он услышал, как одна из женщин, задыхаясь, говорит:
– Как закончила свою работу, она вышла из комнаты. Она была одета в теплое пальто, причесана и накрашена, и ничего в ее виде не предвещало беды. Сторож был уверен, что она идет в город навестить двоюродную сестру и купить в кондитерской плитку шоколада, как иногда она делала.
– Кто же все-таки видел, как она утонула? – спросила другая женщина.
– Рыбак. Он видел, как она прыгнула в воду, и попытался вытащить ее, но безуспешно. Течение было сильное.
– И где она сейчас?
– Есть у тебя еще вопросы? – сердито ответила женщина.
Внезапно послышался голос другой женщины. Она спокойно, но не без чувства рассказывала, как больше года назад Нашу взяли на работу и как она приспособилась к этому месту.
– Скромная женщина, преданная. Если одна из нас чувствовала себя неважно или нуждалась в помощи, Наша первой ей помогала. Она помогала не из корысти, ни разу не сказала: я дала тебе, помогла тебе, а ты неблагодарная.
Ее дедушка был священником, и от него она, как видно, унаследовала хорошие качества. Она ни разу не пожаловалась ни на товарок, ни на клиентов. Она страдала молча, с благородством. Она не ходила в церковь, но Бог был в ее сердце. Жалко, что мы не смогли уберечь ее. Она давала всем, а ей никто не давал.
– Почему же она свела счеты с жизнью?
– Видно, она была очень одинокая. Более одинокая, чем все мы. Она никогда не говорила о своих родителях или о сестрах. Всегда поминала дедушку. Говорила, что он был Божий человек в полном смысле этого слова.
– Мучили ее угрызения совести?
– Наверное, но она об этом не говорила. Она была очень сдержанной. Раз сказала мне: „Чего только не делают ради заработка“. Она не выражала сожаления или отвращения, как это бывает со всеми нами. Она выполняла свою повседневную работу без жалоб на головную боль или боли в животе. Не раз я говорила себе: „Наша сильная, а нас она презирает“. Выходит, что я ошибалась.
Хуго слышал голоса, и чем дальше слушал, тем яснее видел, как бурные воды обволакивают ее белые ноги. Что будет дальше и как теперь сложится его жизнь, было ему неведомо. Он представил себе, как ближе к вечеру Наша удивит всех, встанет в дверях и скажет: „Тот рыбак ошибся, это была не я, а я вот стою перед вами“. А потом скажет, что была в церкви своего дедушки и навестила его могилу. Он встретил ее с распростертыми руками и назвал своей дочерью.
Так Хуго сидел в своем углу и грезил. Тем временем заведение вернулось к обычному распорядку. Слышны были обычные вопросы и обычные на них ответы.
Внезапно послышался голос пожилой женщины:
– Сколько приготовить?
– Порций тридцать, не больше.
– И бутербродов тоже?
– Разумеется.
Его мучил голод, и он с нетерпением ожидал прихода Наши.
Ближе к вечеру дверь чулана отворилась и показалась Виктория.
– Чем ты занимаешься? – спросила она, как будто снова застала его за каким-то неподобающим занятием.
– Ничем, – ответил он и поднялся на ноги.
– Наша утонула, а ты тут сидишь, как будто тебе все положено.
– Я не знал, – слукавил он.
– Наша утонула, и я не знаю, кого поселят в ее комнату. Не каждая захочет присматривать за тобой. Это дело опасное. Ты всех нас подвергаешь опасности. Понимаешь?
– Да.
– Если обыски усилятся, тебе придется убраться отсюда. Мы не сможем больше держать тебя тут.
– Куда же я пойду?
– В лес. В лесу есть евреи.
– А кто присмотрит за Марьяниной одеждой?
– Это не твоя забота.
Попозже Виктория принесла ему супу и котлет и сразу ушла, а он тут же набросился на вкусную еду. Мучившие его весь день страхи и тревоги исчезли. Он успокоился и сказал себе: „Если придется бежать, так убегу. Теперь лето, по ночам тепло. В лесу есть ягоды. Крестьяне меня не распознают. Я блондин, ношу крестик на груди и свободно говорю по-украински. В лесу найду Марьяну и вместе будем жить среди природы, подальше от людей и их злых замыслов“.
Последующие дни были нервными: женщины в заведении спорили, ссорились и проливали горькие слезы. Смерть Наши продолжала волновать их сердца. „Злые рыбы пожрали ее плоть“, – слышался из коридора полный отчаяния голос. Виктория была иного мнения: „Сейчас Наша на небесах, и добрые ангелы сопровождают ее от одного райского места к другому. Беспокоиться не о чем. С ней уже все в порядке. Нам бы так“. Но с Хуго она разговаривала другим тоном:
– Ты должен уйти, а если не уйдешь, мы тебя выгоним.
– Я жду Марьяну.
– Нечего тебе ждать, она не придет. Ты должен уйти в лес, там есть еще евреи.
Он презирал обуявший его страх, но страх был сильней его. Ночью ему приснилось, что он с родителями едет на скором поезде по дороге в Карпаты. Карпатские горы покрыты снегом. Поезд остановился, как всегда, на станции, которую все называют „Вершина“. Хуго прикрепляет лыжи к ботинкам и съезжает прямо с платформы. Он катится легко и всем телом чувствует парение. Едущий вслед за ним папа кричит: „Хуго, ты прекрасно катаешься, гораздо лучше, чем в прошлый раз, когда мы были здесь. Где ты научился? Это не получается само собой“. Хуго, ободренный папиной речью, увеличил скорость и воспарил над снегом, крича громким голосом: „Я преодолел страх. Теперь я больше не боюсь“.