Цветы тянутся к солнцу
Шрифт:
Теперь за что бы ни бралась Ханифа, она всегда оглядывалась на прошлое и прикидывала: «А как бы Шакир сделал? А что бы сказал?» И мысли о покойном муже всегда придавали ей силы и бодрости.
Она и грамоте научилась не так, как все люди.
Однажды вечером Закира сидела за уроками, и что-то у нее не ладилось. Она бросила перо и заревела.
Ханифа не удивилась. Она спокойно подошла к дочке, спросила ласково:
— Ну-ка, дочка, что тут у тебя, покажи, что тут не получается?
— Много ты понимаешь! — сердито ответила девочка. — Сиди уж…
Ханифа смолчала. Она только побледнела тогда,
Закира сразу почувствовала, как глубоко она обидела мать.
— Мамочка, милая, не сердись, я больше так никогда не скажу, — говорила она, чуть не плача.
— Ничего, ничего, дочка, ты только учись хорошенько, и все будет ладно, — утешила Ханифа Закиру, а сама с того дня задумалась: ведь если дочь так говорит, что же скажут другие? Неужели она так и будет всю жизнь темным человеком, тряпичной башкой? Вон мать — всю жизнь слова не сказала против мужа, всю жизнь прожила, как рабыня, и на мир смотрела только из своего низкого окошечка. Неужели и ей, Ханифе, такая судьба писана на роду? Ведь есть же женщины, у которых открыты глаза. Вон на Пороховом есть такие, что и мужчина позавидует.
И Ханифа решила непременно научиться читать и писать.
Она поделилась своими мыслями с Николаем Николаевичем. Он одобрил намерение Ханифы. Помог немного, а потом дело пошло. И каждый вечер с тех пор садятся они с Закирой на двух концах стола и пишут, и читают, и опять пишут… До тех пор, пока керосин не выгорит в лампе и фитилек не начнет коптить. А бывало и так, что Закира уронит перо, опустит головку на стол и смотрит сны, тихонько посапывая. Ханифа уложит ее в постель, а сама еще сидит, работает и, пока не выполнит данный себе урок, не ложится.
Рассказать бы обо всем этом отцу, да разве он поймет? Скажет, зря мучаешься. Мы-то вот жили неграмотные, и вы проживете…
— Ну, как вы тут живете, папа? — вместо этого спросила Ханифа.
— А… Как живем? Разве это жизнь? Все перевернулось кверху дном, все кувырком пошло, — брезгливо сказал Хусаин. — Ну, взяли власть… А теперь и на улицу не выйдешь. Того и гляди, из-за угла подстрелят. Власть… Кровь льют, как воду. Вот и Абдулла ушел от нас…
Услышав это имя, Газиза спросила у отца:
— Папа, а что, дядя Абдулла на войну ушел?
— Э, дочка, для Абдуллы война кончилась. Он хороший человек был, наверное, теперь в раю…
Газиза ничего не спросила. Она молча посмотрела на Закиру, и Закира поняла невысказанный вопрос.
— Ой, Газиза, мы тебе решили не говорить, пока ты больная была. Осенью, когда тебя ранили, его юнкера убили. Его мама нашла потом, когда подбирали раненых, — сказала Закира. — Я бы давно прибежала к тебе, да мама велела с Лидой посидеть. Ты еще не знаешь? Мы же Лиду проводили в детдом. Ох и плакала она, бедняжка! И я плакала, и мама тоже. Я говорила маме: пусть у нас живет. И мама согласилась, да на фабрике ее отговорили. Как, говорят, тебе одной двоих ребят прокормить? А там, говорят, в детдоме, в тепле девочка будет, и оденут ее, и обуют, и накормят… Ой, да ты и про тетю Насиме не знаешь? Ну как же, когда похоронили дядю Абдуллу, она заболела сразу, да так и не встала. На прошлой неделе и ее похоронили. Вот Лида одна и осталась…
Закира говорила, а Газиза не слушала. По ее бледным щекам катились горячие слезы.
«Нет, — думала она, — не может этого быть, чтобы дядя Абдулла умер!»
Так она и заснула в тот вечер с мыслями о дяде Абдулле. И опять ей приснился бой на берегу Казанки. И выстрелы пушек, и трескотня пулеметов, и холодная рука Асадуллы, сжавшая сухой ствол лопуха, и молодой бай Гильметдин с револьвером в руке.
Этот сон часто ей снился…
Хусаин давно не видел Хакимзян-бая, а однажды совсем неожиданно они встретились.
После того случая во время боя на дамбе бай Гильметдин отказал верному кучеру. Хусаин кое-как перебивался случайными заработками, но и случайных заработков становилось с каждым днем меньше. Вот и в тот день Хусаин ходил искать работу. Он обошел вокзал, зашел на пристань, но ничего не нашел и, грустный, возвращался домой. Тут по дороге и встретился ему Хакимзян-бай.
Он с улыбкой протянул Хусаину обе руки, расспросил, как тот живет, и даже вроде обиделся немного.
— Что же ты и не зайдешь ни разу? Забыл, забыл меня, старина. А истинные мусульмане не должны забывать друг друга, должны быть друзьями.
Хусаин понимал, что от бая добра ждать нечего. Вот о братьях мусульманах вспомнил, а осенью не посмотрел, что Фатыйха — истинная мусульманка, выгнал со двора вместе с дочкой. Тут, кстати, вспомнил он и разговор с Ханифой. Ханифа тогда говорила, что баи свои богатства добровольно не отдадут, но что народ все равно заставит их подчиниться своей воле.
— А… брось ты чепуху молоть! — рассердился тогда Хусаин. — Кто же свое нажитое отдаст? Это только юродивый Сафар свои «богатства» прохожим раздает. Как увидит кого, сразу начинает причитать: «Помолись, добрый человек, за души убиенных. А я тебе заплачу. На вот…» Да только богатство-то у него — камни из мостовой. А рысаки бая Гильметдина — это не булыжники. И дом Хакимзяна хоть и каменный, да тоже не с неба свалился. Вы-то щедро чужим добром распоряжаетесь: землю — крестьянам, фабрики — рабочим… А где у вас земля, где фабрики?
Ханифа дождалась, пока отец кончит свою горячую речь, и только тогда, когда отец замолчал, заговорила:
— Эх, отец, не свои слова вы говорите. Баям в рот смотрите. Уж вам ли не знать, откуда у баев богатство? Взять хоть нас, хоть Шакира моего. Он как вол работал всю жизнь, а даже дома не нажил. Да и вас всю жизнь грабил Гильметдин-бай. Вон, под метелку все обобрал в доме.
Хусаин криво усмехнулся:
— Ты, дочка, скажешь тоже! Да что у меня грабить? Тараканов вот разве. Так кому они нужны, тараканы-то?
— Так я о том и говорю. Сколько сил вы на бая потратили, а, кроме тараканов, ничего и не нажили…
— Ну тратил силы, — возразил Хусаин, — так за то меня бай хлебом кормил. А вы глотки драли: «Власть, власть».. А взяли власть — еще хуже стало. Бай хлебом кормил, а от вас и хлеба не дождешься. И дров нет, и денег нет. При бае плохо жили, а все живы были.. А теперь власть ваша, а нам хоть ложись да помирай…
Так и не доспорили они тогда с Ханифой. Но после, когда ушла дочка, Хусаин задумался и потом не раз еще думал о том, что много правды в ее словах: верно ведь — он всю жизнь не разгибал спины и рук не жалел, а как был нищим, так нищим и остался…