Д'Артаньян в Бастилии
Шрифт:
Принц Орлеанский обладал недюжинной сообразительностью.
— Постойте-ка, — сказал он. — Вы сказали «тысячу двести семьдесят два»? Какого числа умер ваш дядя?
— В ночь на пятое мая тысяча шестьсот двадцать девятого года, — отвечал Монморанси.
— Так-так, — раздумывая, проговорил герцог Орлеанский. — Выходит прошло тысяча двести… Минутку. Всего тысяча двести семнадцать дней. Но сегодня вам ничто не грозит, Генрих.
— Вы совершенно правы, — печально улыбнулся Монморанси. — Но что это там такое? Какой-то громадный шар падает вниз!
— Да-да, и я вижу.
— Прямо в ряды испанской пехоты!
— Проклятие! Это какая-то военная хитрость этой лисы де Ла Форса!!
— Смотрите, испанцы отступают! Того хуже — бегут!
— Aа… дьявол! Это лучшие войска во всей армии!
— Я поскачу туда! — крикнул Монморанси, пришпоривая коня.
— Да-да, конечно! Остановите их, мой милый Генрих, — напутствовал его Гастон. — В конце концов, у него есть еще пятьдесят пять дней в запасе, пробормотал он вслед уезжавшему.
— А вы, Море! Почему вы вернулись так рано, — вместо приветствия сказал герцог Орлеанский графу Море, только что вернувшемуся с поля боя, чтобы лично сообщить принцу о ходе сражения. — Скачите туда, ваш вид воодушевляет мою армию! Дело еще далеко не кончено.
Однако принц ошибался. Чаши весов заколебались, и та, на которую был брошен такой веский аргумент, как вступление в бой наших героев, конечно, перевесила. Появление друзей внесло перелом в ход сражения, мушкетеры, увлекаемые д'Артаньяном, пошли в атаку, и их натиск был неудержим. Все было кончено за полчаса. Битва при Кастельнодари завершилась смертью графа Море, бегством принца Гастона и пленением отважного Монморанси, получившего семнадцать ран.
Гастон не мог знать, что Монморанси жив, а не убит.
Отступающие мятежники видели только, как герцог, весь израненный, упал с коня под копыта королевской конницы. Об этом и сообщили герцогу Орлеанскому.
Получив известие о гибели своих приверженцев, Гастон протяжно свистнул и проронил:
— Пропало мое дело!
Курьеры понеслись в Париж, чтобы известить короля, а главное кардинала — о победе королевских войск и полном разгроме армии мятежников.
Получив сообщение о битве при Кастельнодари и выслушав подробное ее описание, его высокопреосвященство благосклонно кивнул головой и спросил;
— Кто же тот храбрец, что возглавил атаку королевских войск и одним своим видом привел в смятение испанскую пехоту. Надеюсь, он не погиб в бою?
— К сожалению, я затрудняюсь ответить на вопрос вашего высокопреосвященства, так как маршал де Ла Форс приказал мне скакать прямо с поля битвы, не жалея коня, как только поражение мятежников стало очевидным, — отвечал усталый курьер.
— Хорошо, я распоряжусь о том, чтобы этого молодца наградили. Вы можете отдыхать, вы не щадили не только коня, но и себя, — милостиво произнес кардинал. — Вот вам чек на тысячу ливров, предъявите его казначею.
Гонец рассыпался в изъявлениях благодарности и, низко кланяясь, удалился, а кардинал довольно потер руки: «Кажется, с этим молокососом Гастоном покончено, — подумал он. — Теперь пора заняться теми, кто поближе!»
Конечно, его высокопреосвященство подразумевал королеву-мать. Но Мария Медичи, узнав от своего духовника, что Бежар арестован, не стала дожидаться, пока арестуют и ее. В панике она бежала за границу. Сюффрен, верный солдат Ордена, последовал за ней. Он не знал о пропаже ларца, украденного Бежаром у него из-под носа, и полагал, что Мария Медичи увозит драгоценный ларец с собой. Но королева-мать была до такой степени напугана, что, в спешке покидая Люксембургский дворец, даже не вспомнила о тайнике.
Ришелье не скрывал своей радости. Сбежав за границу, королева-мать признала себя виновной, а лучшего исхода он и желать не мог. Людовик XIII никогда бы не смог отправить родную мать ни на эшафот, ни в Бастилию. Он снова отправил бы ее в ссылку, а нет такой ссылки, откуда бы склонная к интригам флорентийка не сумела бы сбежать, как она уже бежала из Блуа. Из-за границы же интриговать против кардинала было трудно, а подослать к ней своих шпионов кардинал мог с такой же легкостью, как и во Франции (что он и делал неоднократно, например, выманив Шале из Брюсселя при помощи переодетого капуцином Рошфора, или, подослав убийцу к герцогу Бэкингему).
Итак, королева-мать не могла поступить лучше, чтобы доставить кардиналу повод торжествовать. Оставалось выбить из Бежара показания. Это было сделано без особых затруднений. Ларец же, с которым был арестован алхимик, был доставлен кардиналу.
— Узнайте-ка, что это за вещица, Жозеф? Пусть он объяснит, зачем ему понадобилось красть ее у Медичи, — приказал кардинал.
Но тут Бежар молчал. Напрасно подручные отца Жозефа старались развязать отравителю язык в мрачных застенках.
Сама мысль о том, что кардинал сможет проникнуть в тайну «золотого элексира», была невыносима для Бежара, и он упорно молчал, перенося пытки.
— Но теперь у меня есть отец и дочь Перье! — вспомнил кардинал. Пошлете-ка за ними в Пор-Руаяль, Рошфор. Да возьмите карету получше, а конвоя побольше. И обращайтесь с ними почтительно.
Когда старого астролога и его дочь, облаченную в монашеское одеяние сестер монастыря Святого Причастия, ввели в его кабинет, Ришелье вышел из-за стола им навстречу. Такой чести редко удостаивались принцы крови. Их его высокопреосвященство предпочитал отправлять на более или менее длительные сроки в Бастилию.
— Ваше высокопреосвященство, что станет с моим несчастным братом? спросил Антуан Перье.
— То, чего заслуживает человек, замышлявший отравить первого министра, — отвечал кардинал. — Мне доложили, что, если бы я принял лекарство, врученное мне вашим братом, я умер бы в течение получаса.
— Ах, Анри! Несчастный безумец, что ты наделал! — горестно простонал Перье. — Это все проклятый эликсир!
С тех пор как он вбил себе в голову, что должен постичь тайну этого магического снадобья, он сильно изменился. Он ведь не всегда был таким, таким…