Д. Л. Бранденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)
Шрифт:
Всеобщий интерес к истории во время войны вылился в конце концов во всенародную дискуссию на тему национальной идентичности. Подобно упоминавшемуся выше Сафонову, люди горячо обсуждали вопрос, что значит быть русским, используя в качестве аргументов символы и образы, популяризировавшиеся с 1937 года. Примером может служит диспут на тему «В чем наша русская сила», состоявшийся на одном из ленинградских заводов в апреле 1942 года. Выбор темы, вероятно, был обусловлен тем, что рабочим блокадного города удалось пережить тяжелейшую зиму 1941-1942 годов, и это настолько воодушевило их и вызвало такие горячие дебаты о «русском характере», что один из участников, Георгий Кулагин, подробно записал их в своем дневнике:
«Кужелев: Французы — героический народ. У них вся история делалась в состоянии аффекта. У немцев — пафос дисциплины, до безумия доходящий национализм. А у нас что? Наши предки были землепроходцами, а не завоевателями. Они запахивали пустые земли и мирно уживались с соседями. Историк В. О. Ключевский считал, что нашим прадедам, разъединенным глухими лесами, трудно было выработать сознание национального единства.
Кулагин: По-моему, это неправда. Неправда не только сегодня, неправдой это было и в ту пору, когда было написано.
Каратаев: Вот весь русский
Кулагин: Это тоже неправда, или, по крайней мере, не вся правда.
Гаврилов: Наш народ даже врага своего, душителя не умеет ненавидеть. Вспомните отношение к пленным в прошлую войну: "бедненькие", "арестантики". Бабье сочувствует со слезой. Как сердечно готовы были плакать наши женщины над несчастьем врага: "Что ж, ведь тоже люди…" Наш народ добр? Может быть. Но во всяком случае подлинный патриотизм такими чувствами не питается. Ни лаконцы, ни римляне, ни германцы так жалостливо к врагу не относились…
664
Несколько позже Кужелев добавил: «А потом, есть у нас своя национальная форма героизма — удальство. Это — когда русский человек входит в раж, плюет на руки, бросает оземь шапку и кричит: "Ах, мать твою так…" — и делает невероятнейшие вещи…».
Кулагин: Меня эти высказывания смущают. Да, такие черты характера у нас есть. Да, мы добры, мягки, отходчивы. Но немощь ли духа народного или, наоборот, сила духа в этом? Кто знает?.. И потом: разве нет в нашей истории фактов, прямо опровергающих подобные представления? Разве не было у нас Александра Невского? Пусть это был далекий, почти мифический период нашей истории, но он был. Пусть и сам Новгород только гордое и светлое пятно в рано наступившем на нашей земле мраке, но он тоже был…. Да и в нашей московской истории, с ее татарщиной, дикими драками на княжеских пирах, с растленностью правителей и забитостью народа, с ее подхалимством, пьянством, кабаками, с послепетровской бюрократией — слепо подражательной и полицейской по-европейски, косной и тупой по-азиатски, — разве не было в ней проявления массового патриотизма, горячего, экстатического, всенародного? Разве не было у нас Минина и Пожарского? Разве не было пожара Москвы и обороны Севастополя?» [665]
665
Запись от 11 апреля 1942 года в: Кулагин. Дневник и память. С. 187-190. Относительно Азии и «восточного деспотизма» см.: Копенин. Записки несумасшедшего. С. 96.
Доводы Кулагина показывают, что он хорошо усвоил сталинской взгляд на историю, согласно которому сильные личности боролись с трудностями и иноземными захватчиками. Русские в его представлении — героический народ, одаренный, надежный и выносливый. В определенном смысле, послевоенный сталинский панегирик русским людям и их «ясному уму, стойкому характеру и терпению» был лишь переложением идей, бродивших в советском обществе с конца 1930-х годов.
Отнюдь не только взрослые задумывались о «русском сообществе». Самые разные источники свидетельствуют о том, что и школьникам были свойственны те же представления и убеждения. Школьница Валентина Бархатова, размышляя в своем дневнике весной 1942 года о трудном положении на фронте, приходит к заключению: «Нет, не победить такого народа, не победить такой страны, в которой родились и сформировались такие люди, как Суворов, Кутузов, Пушкин, Чернышевский, Амангельды, Ленин» [666] . В далеком Иркутске семиклассник Володя Фельдман пишет в школьном сочинении: «Пусть знают и помнят фашисты слова Александра Невского — "Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет"» [667] . Дети, похоже, не меньше взрослых верили в мифы, циркулировавшие в советском обществе после 1937 года.
666
Казахский революционер Амангельды Иманов выглядит белой вороной в компании русских героических деятелей — Запись от 30 апреля 1942 года в: Лейфер. Буду всегда жива. С. 41.
667
ГАИО 1929/1/192/64, цит. в: Я. А. Троценко. Патриотическое воспитание старших школьников в общеобразовательных школах РСФСР в годы Великой Отечественной войны, 1941-1945 гг. (На материалах Восточной Сибири //Дисс…. канд. пед. наук. МГУ, 1973. С. 95; Н. С. Карпинская. Отражение Отечественной войны в школьных сочинениях учащихся//Советская педагогика. 1943. № 10. С. 14-19; Л. П. Бущик. Очерк развития школьного исторического образования в СССР. М., 1961. С. 337. См. также гл. 2, прим. 25.
Но, возможно, самое лучшее представление о том, как воспринимали в то время русские дети окружающую действительность, дает уникальное собрание школьных сочинений, написанных в Калуге в начале 1942 года, сразу после кратковременной оккупации города немецкими войсками. Эти сочинения, в частности, демонстрируют, какую большую роль играла историческая символика в формировании взглядов школьников на происходящие события. Один из них, рассказывая о том, как красноармейцы перед отступлением из города уничтожали боеприпасы и военные склады, сравнил это с пожаром Москвы 1812 года [668] . Другой школьник, Михаил Данилов, был возмущен тем, что немцы, заняв город, сгоняли жителей в рабочие бригады: «Русский народ не рожден для того, чтобы работать на захватчиков, на немецких оккупантов, он рожден для работы для своей Отчизны» [669] . Два ученика назвали период оккупации «фашистским игом», позаимствовав термин из времен татаро-монгольского нашествия [670] . Николай Блохин очень рассудительно заметил, что если бы кто-нибудь сумел передать на письме всю ярость местных жителей и всю их ненависть к оккупантам, «то получился бы роман, поистине отражающий национальную гордость русского человека» [671] .
668
ГАКО r-751 /3/27/26-29, опубл. в: Война глазами детей. С. 21. Во всех последующих сносках на сочинения калужских школьников указываются выходные данные ГАКО и после них, в скобках, — страницы данного издания.
669
ГАКО r-751/3/65/10-11 об (67). Практически то же самое пишет А. Курьянов — см.: ГАКО r-751/3/65/16-17 (43).
670
ГАКО r-751/3/67/22-23об; r-751/3/13/32-33об (103, 134).
671
ГАКО r-751/3/26/22-24 (62).
Не менее показательным, чем реакция школьников на оккупацию в целом, является то, какие именно моменты им запомнились. Анатолий Лантьев, к примеру, пишет, как «немцы принялись уничтожать памятники русской культуры: были безжалостно, хладнокровно уничтожены скульптуры Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса; они рвали портреты наших вождей, били бюсты великих русских писателей» [672] . Его одноклассник Юрий Зотов добавляет, что «немцы жгли и ломали вещи и книги. Увидев бюст Пушкина, солдат схватил и разбил его. Это варварское действие поразило меня еще больше, чем убийство собаки» [673] . Рассказы о разграблении музеев и библиотек встречаются снова и снова в детских повествованиях о немецко-фашистском нашествии [674] . Особое негодование русских вызвал учиненный оккупантами разгром дома-музея Циолковского в Калуге и имения Толстого Ясная Поляна [675] .
672
ГАКО r-751/3/37/26-29 (22).
673
ГАКО r-751/3/38/20-21об (47).
674
ГАКО r-751/3/38/23-24; r-751/3/65/12-13; r-751/3/66/12-14; r-751 /3/30/78-79 (13, 65, 74, 86); ЦАОДМ 146/3/129/2-39об, опубл. в: Неизвестная Россия. XX век. Т. 4. М., 1993. С. 366-384.
675
ГАКО r-751/3/38/23-24; r-751/3/66/12-14 (13, 74); Щеглов. Три тире. С. 6-10. Е. Петров с гневом писал в своем дневнике в декабре 1941 года о разрушении дома-музея Чайковского в Клину. Неделю спустя он обнаружил около разоренной деревни Тарутино уцелевший памятник, что побудило его написать: «Вероятно, сто двадцать девять лет тому назад российское воинство, мы сейчас, сушило в тарутинской избе на печи свои валенки, и курило махорку, и ело такой же ржаной хлеб и добрые щи, и кашу, и также шло на смерть, чтобы спасти Россию и Европу». Запись от 29 декабря 1941 года в: Петров. Фронтовой дневник. С. 50-53, 56-57, 95.
Таким образом, школьники воспринимали текущую войну, исходя из представлений о русской истории и «национальной гордости». Преступления фашистов сравнивались обычно с вторжением Наполеона и татаро-монгольским игом, а не с более недавними сражениями с Белой армией Деникина в 1919 году или польскими легионами в 1920-м. Разграбление и осквернение русских дореволюционных памятников вызывало такую же бурную реакцию, как и уничтожение железобетонных монументов Сталина. Иначе говоря, советский патриотизм опирался скорее на чувство русской национальной гордости, нежели на убежденность в высоком предназначении рабоче-крестьянского государства или даже самой революции 1917 года.
Приведенный выше обзор общественного мнения показывает, до какой степени рядовые советские люди усвоили в 1941-1945 годы язык и символику национал-большевизма. Некоторые из них откликались даже на изменения в идеологии, начавшиеся со второй половины 1930-х годов. Иноземцев писал в 1944 году на фронте во время затишья между боями: «С какой радостью отмечаешь сейчас, как изменяются на наших глазах понятия о родине, отечестве, патриотизме. Ведь все эти слова получили право голоса и засверкали своими действительно замечательными красками на протяжении нескольких последних лет». Он продолжает, пытаясь своими словами обобщить произошедшие после 1937 года идеологические сдвиги:
«Революция, низвергнувшая русскую отсталость, вынуждена была временно «аннулировать» и эти понятия — слишком тесно они были связаны с классом, который уходил в небытие. Зато теперь, на базе нового государственного строя, созданного кровью и потом целого поколения, и нам, приходящим ему на смену, есть все предпосылки к тому, чтобы понятия "родина", "отечество" стали недосягаемо высокими, родными и неотъемлемыми для самых широких народных масс, впитываемыми с молоком матери нашим будущим поколением. Наше же поколение "перевоспиталось" в огне войны, — то, что не всегда давала школа, дали тяжелые фронтовые годы. Родина– это мы. Русские – самый талантливый, самый одаренный, необъятный своими чувствами, своими внутренними возможностями народ в мире. Россия — лучшее в мире государство, несмотря на все наши недостатки, перегибы в разные стороны и т. п.» [676]
676
Запись от 10 июня 1944 года в: Иноземцев. Цена победы. С. 164. Разумеется, было бы ошибкой полагать, что эта смена символов никого не разочаровала и не выбила из колеи. К примеру, известие о роспуске Коминтерна в 1943 году вызвало у ленинградцев целый ряд вопросов; «Остается или нет в силе лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"»; «Будет ли гимн "Интернационал" по-прежнему гимном всех свободолюбивых стран?» Шее циничная реакция приписывается рабочим Свердловска, где прошел слух, что пение «Интернационала» отныне запрещено. «Что же, теперь "Боже, царя храни" будем петь?» — спрашивали они друг друга, а некоторые ворчали: «Сначала погоны, потом попы, теперь и Коминтерн» — ЦГАИПД СПб 24/2в/6258/206-208, опубл. в: Ленинград в осаде: Сборник документов о героической обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны, 1941-1944. СПб., 1995. С. 480; РГАСПИ 17/125/181/4.