Да будем мы прощены
Шрифт:
Лондисизве приходит, пока идет игра в футбол. Выглядит он постарше Сахиля. Представившись, говорит:
– Хотел вас поблагодарить за привезенное. Многое из этого пойдет ко мне в лекарскую сумку. Мы достаточно углубились в двадцать первый век, чтобы люди думали, будто все на свете можно вылечить. Можно подумать, я не лекарь, а ремонтник бытовой техники.
Я смеюсь.
– Это не так смешно, как кажется, – говорит он.
Я киваю. Мы смотрим игру.
– У вас прекрасная семья.
– Спасибо.
Подбегает Эшли – ей нужно помочь убрать волосы. Я представляю
– Вам нравится ваша поездка? – спрашивает он.
– Потрясающе! – отвечает Эшли.
– Я очень рад, – говорит он, держа ее за руку. – А что больше всего?
Она думает, потом сообщает:
– Мне понравилось зажигать свечи вечером в пятницу, а потом еще когда все пели «Господь – Пастырь мой…».
– Все это хорошо, – кивает он. И выпускает ее руку. Она бежит играть снова.
– Она очень долго была грустна, – говорит лекарь.
– У нее все в порядке, – отвечаю я.
Лондисизве смотрит на меня так, будто я сознательно не хочу его услышать.
– В школе она учится хорошо?
– Сложный вопрос.
– Она боится. Ее тревожит, что с ней дальше будет. А этот тяжелый мальчик…
– Рикардо, – подсказываю я.
– Рикардо – ему нужны тренировки. Он переполняется энергией и подавляет ее, увеличивая свой вес едой. Ему нужно карате или фехтование, чтобы стать самим собой.
– Откуда вы это знаете?
– Некоторые вещи видны просто на взгляд, – отвечает он.
– Расскажите еще что-нибудь.
– Нейту нужно быть помягче. Он работает на гневе, как машина на бензине, но в какой-то момент может сломаться. Ему нужна пища помягче, чем гнев.
Я киваю, думая, что этот человек действительно что-то понимает. И тут он обращает свой взгляд ко мне. Просит меня высунуть язык, нюхает мое дыхание – наверняка пахнет хот-догом и горчицей. Он кивает, будто думая, как лучше сказать о том, что он увидел.
– Ты чуть не умер, – говорит Лондисизве. – Сейчас ты чувствуешь себя хорошо, но внутри не все хорошо. Ты держишь в себе что-то скверное, оно должно выйти, а ты боишься выпустить. Это что-то из очень давнего времени, и ты держишь это в себе, как спутника, с которым ты не так одинок, но сейчас у тебя есть семья, и чтобы ты был здоровым, это надо выбросить наружу.
Я киваю, понимая, что он прав. Способность описывать собственные переживания у меня ограничена, нюансы сформулировать не удается. Как вообще себя высказать? Ощущение такое, будто я могу только мычать и надеяться, что меня поймут по интонации. Можно было бы оправдаться инсультом, но это было бы вранье. Как я могу кому-нибудь передать, что внутри у меня всегда жило ржавое чувство омерзения, тусклая черная вода, которая, мнится мне, и есть моя душа?
– А что это такое – что нуждается в выходе наружу? – спрашиваю я.
– Это как раз и есть мой вопрос к тебе. Это что-то такое, что не дает тебе жить. Я хотел бы дать тебе что-нибудь, чтобы вычистить старое. Начнем мы с чая – он тебе даст крепкие сны и ветер, но надо будет пить его четыре дня. Перед тем как станет лучше, будет намного хуже.
Идея насчет «намного хуже» не заставляет меня прыгать от восторга и кричать: «Давай скорее!»
– А ветер – что ты имеешь в виду?
– Клубы дыма из живота, – отвечает Лондисизве. – Но как бы ты себя ни чувствовал, надо продолжать пить, пока не прекратится дым, и тогда ты почувствуешь, как полегчал твой дух. Начнем сейчас, – говорит он. – Я сделаю чай.
И он уходит.
Я смотрю футбол.
Через двадцать минут он возвращается с большой кружкой. Я выпиваю чай, на вкус земляной, тяжелый, как будто вареный торфяной мох с грибами.
– Из чего это приготовлено? – спрашиваю я. Отчасти чтобы потянуть время между глотками.
– Не могу сказать. Потому что если скажу, то должен буду тебя убить.
Он улыбается, и я вижу, что у него всего четыре зуба и зияющие дыры по обеим сторонам рта. Он смеется и говорит:
– Это была шутка.
Через сорок пять минут на меня наваливается изнеможение. Мне приходится лечь, и я не знаю, то ли дело в этом чае, то ли в том факте, что бар-мицва кончилась, но ощущается усталость, как от всей жизни, будто она вытекает из меня. Я возвращаюсь в нашу комнату и сплю несколько часов. Сны неуютные, очень живые, невероятных, перенасыщенных цветов. Они такие интенсивные, что пока их смотрю, я думаю, что никогда не забуду. А когда просыпаюсь, как с похмелья, то не помню ничего. Почти ничего. Какие-то странные фрагменты. Вот заседание с какими-то людьми, мы сидим в офисе, и они все разговаривают, а до меня доходит, что это шестидесятые годы, я в костюме, а люди эти – люди Никсона, и я работаю на Никсона, и все они поворачиваются ко мне и смотрят, будто чего-то ждут. А в другом сне мой отец в подштанниках танцует по дому, а на мне надет мамин лифчик, а мама бегает за отцом, хлещет его посудным полотенцем и приговаривает: «Да почини ты наконец кондиционер!»
Я встаю и выхожу, пошатываясь, искать детей. На меня накатывает приступ паранойи: меня опоили, чтобы забрать детей!
Все примерно там же, где я их оставил. Нейт стоит на стремянке и вместе с жителями деревни чинит водонагреватель, Рикардо играет с группой ребят, Эшли помогает готовить ужин. Идеальная идиллия, можно сказать.
– Ты вспотел, – говорит Эшли, и тут только я замечаю, что у меня за время сна одежда промокла от пота.
Я киваю и ухожу, не говоря ни слова. Возвращаюсь в школу, в наши комнаты, и принимаю душ. Там меня находит Лондисизве.
– Как? Действует мой умутхи?
Я киваю.
– Нормально себя чувствуешь?
Снова киваю.
На ужин каждому выдают целый пир, а мне – миску овсянки и еще одну чашку чая. Этот более зеленый, более травянистый. Я его выпиваю, и почти тут же меня рвет.
– Наверное, что-то такое, на что у меня аллергия, – извиняюсь я перед Лондисизве.
Он качает головой:
– От этого чая всех рвет.
Я смотрю на него, будто спрашиваю: зачем тогда давать его пить?
– Если бы я тебе сказал, что после этого чая тебя вырвет, ты бы стал его пить? Очень скоро я тебе принесу другой чай, и обещаю, что он тебя блевать не заставит.