Дагда – бог смерти

Лединский Николай

– Мам, – преодолевая раздражение и стараясь взять себя в руки, проговорил Андрей, – ты скажи мне, что случилось-то? Может, я смогу чем-нибудь помочь?..

– Ты?! Помочь?! – в голосе матери слышалось то же парализующее презрение, какое недавно он услышал в голосе отца. – Лучше заткнись и не влезай, когда тебя не просят! Поймешь ты это, наконец! – она уже сорвалась на истерику, но, тем не менее, принялась с остервенением накручивать телефонный диск. – Не до тебя мне сейчас, не до тебя… Алло, Володенька, это мама, – на том конце провода, видимо, ответили, и тон Ларисы вмиг изменился: вместо деспотичного и жесткого стал до приторности слащавым. – Ты не мог бы приехать, сынок? Дело у меня к тебе есть, очень важное. Нет, лучше прямо сейчас. Дело, понимаешь?! Давай, приезжай. Жду.

Глава десятая

– Ну, чего ты здесь раскорячилась! Тащится, как корова посреди дороги. Не пройти, не проехать!..

Елена, сдерживая

уже готовый сорваться с языка достойный ответ, нехотя остановилась и оглянулась. Две суетливые старушенции обскакали ее с двух сторон и, продолжая поносить ее, на чем свет стоит, бодро засеменили впереди, волоча за собой драные «челночные» сумки в клеточку. Елена не удивилась и не обиделась. Лишь жалость и неосознанную тревогу за свое собственное будущее испытывала она, глядя на вредных, но все еще бойких старушек. Быть может, полная горя и лишений жизнь, прожитая ими, давала им моральное право теперь, когда они оказались не нужны ни государству, ни обществу, когда единственное их достояние – жалкий огород в шесть соток, да покосившийся дом, да вот эти старые, выкупленные у «челноков» за бесценок, сумки, так вести себя. Наверное… Но Елена знала и других стариков – тихих, несмотря на вечное отсутствие денег, всегда чистых и аккуратных, приветливых и гостеприимных. Так и не озлобившихся, не потерявших веру в людей, несмотря на то, что судьба у них была, наверняка, схожа с судьбой этих старух: те же война, голод, смерть родных… Видно, во все времена человек человеку рознь… Поэтому, глядя теперь вслед стремительно удаляющимся бабкам и вроде бы не держа на них зла, она все же подумала:

«Господи! Совсем люди озверели. Кидаются друг на друга, из-за пустяка готовы загрызть».

Елена, хоть и проводила большую часть своей жизни в алкогольном дурмане, все же неуклонно, каждый год, «отрабатывала» дачный сезон. В эти короткие летние месяцы она, словно проходя курс реабилитации, упорно вскапывала огород, чтобы по осени собрать нехитрый, но позволяющий половину зимы не думать о хлебе насущном урожай.

Бывало, правда, что и летом у нее случались запои, но на этот случай была у нее соседка Томка, которая присматривала за участком и, при необходимости, поливала грядки.

Однако в глубине души Елена давно уже возненавидела эти поездки на дачу. Обещавшая когда-то стать местом беззаботного отдыха и покоя, дача на деле превратилась в чудовищную, трудоемкую повинность. Да и Елена, чего греха таить, изменилась… Она не хотела об этом думать, но иногда, в редкие минуты просветления, понимала, что держится за эти шесть соток, как утопающий за соломинку. Только необходимость время от времени приезжать сюда и вкалывать, как проклятая, еще удерживает ее на краю бездны, не дает с головой окунуться в алкогольное забытье, которое легко может закончиться – она знала! знала! – вечным сном. А сына дождаться хотелось. Не хотелось умирать, не повидавшись… Если бы знать, что с ним, где он… Михаил и прежде-то не очень посвящал ее в свои дела, а теперь уж и вовсе отрезанный ломоть… Славу Богу, доходили порой до нее весточки от него – передавал он ей, обычно через чужих, полузнакомых людей приветы, сообщал поначалу, что, дескать, скрывается от военкоматов, а потому не может дать свой адрес, пусть, мол, она не переживает, у него все нормально… А потом – как обухом по голове – докатилась до нее весть, что сидит он в тюрьме, в далеких краях, подвел его кореш, который затеял драку, а замели его, Михаила… И письмо она и впрямь получила – то самое, о котором говорила Женьке, написанное левой рукой и переданное опять же с оказией… Впрочем, в ее мозгу, неуклонно разрушаемом алкоголем, нередко все мешалось и путалось. И попытайся кто-нибудь выяснить, что из тех россказней о сыне, которые слышали от нее окружающие, было реальностью, а что существовало лишь в ее воображении, она бы и сама не смогла с уверенностью ответить. Порой перед ее глазами всплывали отрывочные картины того злосчастного дня, когда ее Мишку провожали в армию, и когда он столь неожиданно – если верить Володьке – принял решение закосить от этой самой армии, и она начинала нещадно винить себя за то, что даже не смогла по-человечески проститься с сыном. Но прилив вины так же быстро, как наваливался, откатывал: она легко утешалась тем, что все равно ни в ее власти, ни в ее силах было изменить что-либо – ни тогда, ни сейчас. Судьба, – говорила она себе. И очень бы изумилась, и принялась бы возражать с пеной у рта, если бы кто-то сказал ей, что эту судьбу всю жизнь она творила сама, своими собственными руками.

В выходные дни Елена не знала покоя с раннего утра. Поднявшись ни свет, ни заря, она начинала сборы, долго раздумывая над тем, стоит ли брать с собой то или другое, рассовывала продукты по истасканным полиэтиленовым пакетам, заталкивала весь этот скарб в старенький, выгоревший на солнце за долгие годы, рюкзак. Без завтрака, наскоро выпив пустого чаю, она пускалась в долгий путь, казавшийся ей теперь чуть ли не девятью кругами ада.

Сперва до

станции, пересаживаясь с троллейбуса на автобус и ожидая каждого по сорок минут на остановках, потом целый час в электричке, до своего Орехово, в переполненном, грязном вагоне, с такими же, как она, неприкаянными дачниками. Может, и легче все было бы, будь с ней рядом Михаил. Ведь для кого она всю жизнь так старалась, для кого купила этот треклятый дом? Для него, конечно. Все надеялась – отслужит, женится, внуки пойдут… Будет, с кем понянчится на природе, свежими ягодами да овощами накормить. Да вот не вышло… И даже теперь она еще надеялась, верила – вернется Мишка, возьмется за ум. Вот и тянула на себе все это, давно опостылевшее, почти непосильное уже хозяйство.

Всякий раз, втягиваясь в унылый еженедельный ритуал, Елена подумывала – а не плюнуть ли на это дачное хозяйство? Иногда, когда бывало совсем невмоготу, она, наблюдая со стороны за нехитрым старушечьим бизнесом вроде продажи сигарет или самосвязанных носков, примеряла это занятие на себя и находила его куда более выгодным и менее хлопотным, но…

Не для меня это. Да и Михаил, глядишь, вернется. Ну, куда я дом продам?

Вернется… вернется… вернется…

Как перестук колес, как тиканье часов, билась у нее в сердце надежда и не позволяла бросить надоевший, поглощающий последние силы, дом.

«Да и не одна я такая, – утешала она себя. – Вон, в нашем садоводстве, все так живут».

А соседи по садоводству, судя по тому упорству, с которым они разрабатывали свои участки, отчасти разделяли ее мнение – лучше летом надорваться, но потом ползимы жить на своих, честно заработанных, запасах. Правда, и здесь разные люди жили по разному – у кого-то и урожай получше, у кого-то и дом крепче, кто-то себе личный колодец соорудил, а то и водопровод провел. Были в садоводстве и свои дрязги, свои ссоры, свои сплетни, а как же без этого? Но этот маленький мирок, в котором Елена Бурчилина проводила летние месяцы, все же отвлекал ее от постоянного, нескончаемого одиночества и пьянства. То с Алькой, то еще с кем… Так и жила, без смысла и цели, в ожидании сына, который… Она боялась признаться себе, но иногда понимала – быть может, никогда не вернется.

Так или иначе, деваться ей все равно было некуда.

Пусть все идет, как идет, – так решила она однажды и запретила себе думать и о возвращении сына, и о продаже дома.

Сегодняшняя поездка на дачу обещала быть последней в этом году. Елена планировала выкопать остатки хилого урожая, заколотить на зиму домик и, главное, продать кое-что соседу, чтобы на вырученные деньги отметить с Алькой завершение дачного сезона. Все законно, все по-людски, имела она на это полное право.

По весне, разбирая антресоли, Елена обнаружила среди всякого ненужного барахла, хранившегося там, странную картинку. Сперва она долго не могла сообразить, чья она и откуда появилась. Лишь потом вспомнила, что после смерти Вильяма его дочка, Лизавета, всем соседям по дому раздавала подобные вещицы. На картинке была изображена некая графиня Солсбери, что подтверждалось надписью на английском языке, с трудом прочитанною Еленой. В искусстве Бурчилина, отродясь, ничего не понимала, да и не стремилась понимать, но подарок приняла. Все принимали – из сострадания к осиротевшей Лизавете. Вешать на стену, правда, не стала, завернула в первую попавшуюся тряпицу, да и засунула наверх – зачем напоказ выставлять? Не свое ведь, не фамильное! Так и пролежала картинка не один год среди всякого ненужного хлама, однако, сохранилась неплохо, выглядела шикарно, под старину.

«Интересно, что же это за графиня такая была? Уж не родственница ли какая дальняя нашего Вильяма? – раздумывала Елена, тщательно упаковывая картинку в несколько газетных слоев. – Раньше-то о таком родстве никто и заикнуться не смел, а теперь, в кого ни плюнь, все дворянами стали…» Об аристократке, изображенной на парадном портрете, Елена ничего не знала, а если когда что и слышала – так забыла. Неделю назад, между делом, упомянула она о находке своему соседу по даче. Тот, чудаковатый дядька, очень увлекавшийся подобными штучками, всерьез заинтересовался гравюрой и даже предложил купить портрет, если он, действительно, окажется антикварным. И теперь, разузнав подробнее о ценах антикварных гравюр, Елена заботилась только об одном – как бы не продешевить. На дачу она собиралась в отличном настроении, по дороге в который уже раз прикидывая, какие напитки и в каком количестве сможет себе позволить в случае выгодной продажи картинки.

Электричка, как обычно, запаздывала, и народ на платформе, разделившийся на приверженцев первых и последних вагонов, недовольно гудел, нетерпеливо поглядывая то на семафор, то на поворот, из-за которого должен был появиться долгожданный состав. Люди столпились у самого края платформы, вместе со всеми своими сумками, тележками и рюкзаками. Создавалось впечатление, что они ждут не обычного пригородного поезда, который отвезет их всего на пару выходных дней за несколько километров от города, а какого-то фантастического лайнера, следующего по маршруту «Санкт-Петербург – Эдем».