Дахштайн
Шрифт:
Каждый перст удивлял путешественников. На первом пальце была предусмотрена рамка, чтобы посетители могли сделать фото на память. У второго пальца был стеклянный пол, из-за чего человек мог буквально «зависнуть над пропастью». Третий – короче остальных и закрыт для посещений, что, как объяснил мне гид, водивший туда группы туристов, символизировало неприступность и свободу гор. У четвертого в полу проделали отверстие, через которое можно наблюдать обрыв под собой, а на пятом установили бесплатный телескоп.
Обычно я прогуливался до смотровой, а потом садился смотреть на панораму.
Воздух опьянял морозным вкусом и щипал кожу. Снежные Альпы хаотично расчерчивались изумрудными елями, растущими у подножий, словно кто-то хотел натянуть на горы шаль из хвои. Это ему почти удалось, но ткань порвалась ближе к вершинам, зацепившись за острые пики.
Несмотря на раздражающие толпы туристов, вид – это то, что приводило меня сюда, словно привязанного. Однако сегодняшний день прошел не как обычно. По дороге между подъемником и смотровой стояла церковь Хайльбронн. Я туда не совался и каждый раз обходил по широкой дуге.
Устроившись на скамейке недалеко от обрыва и смотровой, я медленно скользил взглядом по долине внизу. Ко мне подсел мужчина. Вперив тяжелый взгляд, он так и застыл. Я неохотно оторвался от вида на Гальштат и озера, хотя в теперешнем состоянии мне очень не нравилось отрываться от того, чем занимался.
– Guten Tag, падре! – я насмешливо склонил голову, рассматривая его одеяние.
– Как смеешь ты приходить сюда, мерзость?! – прошипел мужчина в рясе.
Гнев и сила заворочались во мне и осели тяжестью в груди.
– Я никого не трогаю, просто сижу, – спокойно ответил ему, пожав плечами. Страха я не испытывал, хотя близость церковника настораживала.
– Сегодня последний раз, когда я тебя вижу, – отрезал падре.
Мне до зуда в пальцах захотелось провести измененным черным ногтем по кадыку, выпирающему над белой колораткой [52] , чтобы он заткнулся. Представил, как кровь хлынет и зальет рясу, как падре выпучит глаза и хватится руками за горло.
– Я буду приходить, когда захочу, и лучше вам, падре, меня не злить!
52
Колоратка или римский воротник – элемент облачения клириков и священников в западных церквях и церковных общинах, представляющий собой жесткий белый воротник с подшитой к нему манишкой. Застегивается сзади и надевается под сутану.
– Демоническим прихвостням здесь не место! Первое и последнее предупреждение.
Я порывисто повернулся к нему, низко зарычав. Святой отец довольно резво для своего возраста вскочил со скамьи, будто она была раскаленной плитой. Кутаясь в рясу, он поспешил оставить меня.
– Хорошего дня, падре! – крикнул я, забавляясь его бегством.
Затем как ни в чем не бывало кивнул проходящим мимо прихожанам, которые гуляли по склону после мессы. Закинув руки на спинку скамьи и вытянув ноги, я просидел так до заката.
На следующий день снова пришел к лавке, которую уже считал своей. Вот только насладиться местом уже не смог. Падре освятил скамью. Подозреваю, он проделал это со всеми деревянными изделиями на пике. Правильно освятил, и теперь скамья жгла меня. Не больно, но достаточно ощутимо.
Я сжал кулаки так, что они побелели. Я не собирался спускать святому отцу наглую выходку. На меня накатывали волны гнева, грозя затопить. Перед глазами поплыли цветные круги, а из фаланг пальцев показались когти.
Я размял плечи и шею. Засунув руки в карманы, буквально заставил себя уйти, потому что у меня появился план. Возвратившись в отель, прошелся по холлу и коридорам. Лилит снова закрылась у себя в апартаментах, чтобы скользить по зеркалам, поэтому у меня появился запас времени, когда моего отсутствия никто бы не хватился.
Я влетел на парковку и завел еще не успевший остыть мотор «Мустанга». Открыл окна в салоне, впуская свежий воздух, и понесся. Мороз приятно холодил кожу, а предвкушение заставляло ускоряться. Да-да, я отступил, чтобы вернуться в Хайльбронн ночью.
Шаг. Еще один. Я легко толкнул ладонью дверь, переступая порог. Тело слегка обожгло, но боль оказалась терпима и придавала еще большей злости. Я ощущал прилив бурлящей силы, которая бежала по венам жидким огнем.
Церквушка была небольшой настолько, что сделай я двадцать шагов в одну сторону – уперся бы в противоположную стену, учитывая, что это большая прямоугольная часть. Где-то за одной из низких дверей, ведущих из главного зала, должен был спать святой отец.
Я приблизился к купели возле входа. Опустил пальцы в святую воду, чувствуя легкое покалывание, словно от тока, и приложил ко лбу, затем к правому и левому плечу. Взгляд упал на крест в человеческий рост, который висел на стене за алтарем. Скорбное выражение на лице Христа позабавило, и я встал прямо, раскинул руки ладонями к залу, копируя распятого, склонил голову и злорадно улыбнулся.
Святоши! Бесят. Где их Бог, когда их убивают? На облачках спит? Кожа на руках покраснела и покрылась мелкими язвами. Я почувствовал зуд под одеждой и взбесился еще больше. Первую из трех маленьких дверей выбил ногой. За ней оказалась хозяйственная утварь. Вторая служила уборной. А третья отворилась сама, из темного проема выступил падре в ночном колпаке и клетчатой флисовой пижаме.
– Exorcizo te, immundissime spiritus, omnis incursio adversarii, omne phantasma, omnis legio, in nomine Domini nostri Jesu Christi eradicare [53] … – голос святого отца дрожал то ли от гнева, то ли от страха.
53
Текст на латыни, взят из короткого Романского ритуала экзорцизма (изгнания демона).