Дальние родственники
Шрифт:
Вообще бы разделаться как-нибудь с пропавшими.
Даже жена подтрунивает над ним. «Ты бы, — говорит, — лучше преступников искал, вон сколько квартирных краж, а не девчонок взбесившихся». — «Почему обязательно взбесившихся?» — спрашивал он, хотя в душе соглашался с женой. «Да потому что нормальный человек не будет сбегать из дому, чтобы доказать какую-нибудь глупость».
И то правда. Он вспомнил, как прибежала недавно в отделение растрепанная женщина, заголосила, как истеричка:
«Про-па-а-а-ла! Деточка родная, и где ты-ы-ы-ы!» Он три дня искал родную
«С мамкой, что ли, поцапалась?» — спросил он.
«Угу».
Он позвонил в отделение, и счастливая мать уже ждала их.
«Светочка, солнышко ты мое», — запричитала она, захлюпала носом, потом, вспомнив, очевидно, что-то, дала солнышку основательный подзатыльник.
«Смотрите, — не выдержал Кравченко, — снова убежит».
«А вы не учите, своих заведете, их и воспитывайте».
Не успел он войти на территорию Дома, как около него невесть откуда, словно грибок из-под земли, появился старичок и спросил:
— Вы, наверное, из милиции?
— Да, — кивнул старший лейтенант.
— Позвольте представиться: театральный художник Ефим Львович Мазлин. То есть, конечно, бывший.
— Кравченко Виктор, — сказал старший лейтенант. Отчества своего он не назвал, как-то совестно было представляться такому престарелому человеку по отчеству. Уместнее было бы представиться просто Витей.
— Я вас проведу к директору. Но только для приличия.
— Как так?
— Он у нас все больше молчит. Некоторые даже говорят, будто он надувной. А двое утверждают, что видели у него на теле ниппель.
Старший лейтенант шутки понимал. Улыбнулся и спросил:
— Как же они его нашли?
— Кого, директора? В кабинете, конечно.
— Я имею в виду ниппель. Раздевали его, что ли?
— Нет, — засмеялся художник. — Он не раздевается.
— Как так?
— А так. Никогда. Всегда сидит за столом, не двигается, всегда при галстуке. А ниппель, говорят, у него на шее.
Художник ему понравился, и когда он разговаривал с директором, поймал себя на том, что все высматривает, не торчит ли из него и впрямь ниппель.
Ему предоставили в его распоряжение библиотеку. Он освободил себе столик, сложил старые «Огоньки» аккуратненькой стопочкой, новых, поди, теперь не найдешь, достал блокнот, ручку и только собрался подумать, как тактичнее пригласить кого-нибудь из друзей или соседей пропавшего — все-таки народ преклонного возраста, — как опять перед ним вырос давешний художник.
— Я, товарищ старший лейтенант, когда-то, еще студентом, был бригадмильцем…
— Бригадмильцем?
— Да, конечно, вы, верно, и слова такого не знаете. Вроде дружинников нынешних. Бригада содействия милиции. С вашего разрешения, я вам помогу.
— Спасибо, Ефим Львович.
— Вы и имя мое запомнили.
— Профессиональная память, — улыбнулся Кравченко. Было в библиотеке тихо, тонко пахло чем-то библиотечным, пылью, что ли, прохладно, с полки на него уютно смотрела Большая Советская Энциклопедия, интересно, есть в ней что-нибудь про царя Хаммурапи? Наверняка есть, не забыть бы почитать. Мушкенум… Он блаженно потянулся. — Ну, раз вы, Ефим Львович, старый бригадмилец, расскажите, что знаете.
— Я знаю все, — скромно улыбнулся художник.
— Вот и отлично. Так где же ваш товарищ? Харин Владимир Григорьевич, девятьсот восьмого года рождения, — добавил он, глядя в папочку, которую ему дала секретарь директора.
— Этого я вам сказать не могу. Не знаю. Но думаю, что с ним что-то случилось.
— Почему?
— Не может же человек вдруг отправиться куда-то в пижаме, не предупредив никого. И даже если он уехал с гостями, он бы наверняка позвонил, не такой он человек, чтобы плевать на других.
— Не все сразу, Ефим Львович. Во-первых, почему в пижаме?
— Владимир Григорьевич перенес инсульт, поправлялся плохо, еле ходил, все больше в комнате, и почти всегда в любимой своей пижаме, теплая такая, вельветовая.
— И вчера он тоже был в ней?
— Когда к нему пришли, да. К тому же еще вчера врач наш Юрий Анатольевич Моисеев проверял, вся одежда Владимира Григорьевича на месте, нет только этой самой пижамы и тапочек.
— Вы говорите, он был в пижаме, когда к нему пришли. А кто приходил к нему?
— Молодой человек и девушка. Уже второй раз. Приятели внука Владимира Григорьевича.
— Приятели внука?
— Ну да. Внук у него штурман дальнего плавания, а больше из родных никого.
— А когда они приходили?
— Первый раз три дня назад, а второй — вчера. Сразу после завтрака.
— Вы их видели?
— Да, я провел их первый раз к нему в комнату. Шестьдесят восьмая комната на втором этаже. И вчера видел, когда они шли по коридору.
— К комнате Харина или из нее?
— Они шли к нему. Совсем еще молодые люди, лет по двадцать пять.
— Фамилий их вы, конечно, не знаете?
— Нет.
— Вы — человек наблюдательный, Ефим Львович, вы не заметили ничего необычного в поведении Харина после первого посещения?
— Заметил. Он… даже не знаю, как сказать… как будто Владимира Григорьевича подменили.
— Он расстроился?
— Наоборот. То еле ползал по комнате с палочкой, а то, представляете, пошел. Это вам врач подробнее расскажет.
— Это физически, а настроение?
— Какое может быть настроение у человека, который вдруг выздоровел? Причем не от ангины какой-нибудь. Это как воскрешение. Вы человек молодой, вам этого не понять, когда буквально сил нет ноги таскать, а Владимиру Григорьевичу, не забывайте, семьдесят восемь годков. И, кроме инсульта, был у него и инфаркт раньше, и гипертония стойкая. А тут вдруг узнать его нельзя, представляете? Прямо светился весь. И потом, товарищ старший лейтенант, меня еще одно обстоятельство настораживает.