Дальний приход (сборник)
Шрифт:
Но на следующий день на допрос Костромина не вызвали.
Его вообще больше не допрашивали. Две недели его не трогали, а потом объявили вдруг, что он свободен. Ему вернули документы, вещи, отвезли на вокзал и посадили на поезд, идущий в Москву.
Здесь, в поезде, и услышал впервые Николай Сергеевич, что на только что закончившемся ХХ съезде партии принято много важных решений, а главное — об этом, правда, еще не писали в газетах — решено выпустить всех, кто, ну, вы сами понимаете, несправедливо был осужден во время репрессий.
Все эти поездные,
Стоя в трясущемся тамбуре вагона, Костромин смотрел на пролетающие мимо огоньки: вот пронеслась тускло освещенная платформа, по которой поездной ветер гнал обрывок газеты с большой, так легко узнаваемой даже и на такой скорости, фотографией Хрущева. Газета кувыркалась, пролетая мимо вагона, и одним пассажирам казалось, что Хрущев улыбается, другим, что он плачет…
Но все…
Наконец платформа закончилась, прервалась цепочка огоньков, снова неразличимая темнота сомкнулась за стеклом вагона, и в этой темноте, как в зеркале, отражалось только лицо одного человека с поседевшими висками, его, Николая Сергеевича Костромина, лицо…
Николай Сергеевич ошибался, полагая, что на работе ему предстоят неприятные и долгие объяснения по поводу затянувшейся командировки. Никто ничего не спрашивал. Только в конце рабочего дня его вызвал к себе секретарь парткома института Ардальон Павлович Майский. Там же, в кабинете, сидел и заместитель директора по науке — Захар Львович Волгин.
Секретарь парткома закрыл следом за Николаем Сергеевичем на ключ дверь, потом спросил:
— Сидел?
— Сидел… — ответил Николай Сергеевич.
— Мы знаем… — сказал Ардальон Павлович и посмотрел на заместителя директора.
Захар Львович кивнул.
— Знаем… — сказал Ардальон Павлович и тяжело вздохнул. — Они были здесь… Многих допрашивали.
Майский усадил Николая Сергеевича напротив кресла, в котором сидел Захар Львович Волгин, а сам остался стоять.
Прошел по кабинету. Остановился у окна.
— Вчера на партсобрании закрытое письмо ЦК читали, — сказал он, глядя на заполненную машинами улицу. — До сих пор не могу прийти в себя. Какие, Николай Сергеевич, страшные дела творились! Сколько людей безвинно пострадало!
— И каких людей! — добавил Захар Львович Волгин. — Лучшие, можно сказать, партийные кадры.
— Да, Захар Львович! — сказал секретарь. — Да, лучшие.
Он быстро подошел к Николаю Сергеевичу и крепко пожал ему руку. А Костромин, который даже и встать не успел, когда Ардальон Павлович схватил его руку, смущенно покраснел. Он хотел было сказать, что если это о репрессированных товарищ Майский говорит сейчас, то это не совсем о нем, потому что он… Николай Сергеевич не знал, как объяснить, кто он… Он смутился еще сильнее.
— А вы знаете, Ардальон Павлович… — одобрительно глядя на смутившегося Костромина,
— Верное замечание, Захар Львович… — не выпуская руки Костромина, ответил Майский. — А вы сами, Николай Сергеевич, как к этому вопросу относитесь?
— Я… Я не думал еще об этом, Ардальон Павлович, — ответил Костромин.
— Подумайте… — сказал Захар Львович Волгин. — Нам, Николай Сергеевич, сейчас, после ХХ съезда, очень нужны такие, как вы, принципиальные и ответственные товарищи.
Этим вот многообещающим разговором и закончилась для Николая Сергеевича Костромина странная, начавшаяся с ним на улице Чкалова у дома номер восемьдесят череда невероятных событий.
Сразу после возвращения в Москву дела его быстро пошли в гору.
И в КПСС он вступил, и кандидатскую диссертацию очень удачно и быстро защитил, и вскоре был поставлен во главе ведущего отдела института. И за всеми этими делами как-то отошли, призабылись невероятные приключения той затянувшейся куйбышевской командировки.
То есть Николай Сергеевич, конечно, не позабыл ничего, но ему как-то странно было вспоминать, как, конвоируемый конным милиционером Прохоровым, брел по истоптанному копытами снегу, как сидел он на неудобной деревянной скамейке, ожидая задерживающегося где-то «воронка». Неужели это был он, начальник ведущего отдела столичного НИИ, молодой член партии, преуспевающий ученый?
Невероятно…
И только однажды снова вспомнил Николай Сергеевич о куйбышевской командировке как о своей. Это случилось уже в семидесятые годы, когда он возглавлял не отдел, а весь НИИ…
Тогда умерла в Рязанской области его тетка, и Костромин поехал, чтобы распорядиться ее похоронами. Тетка жила одна, и, кроме Костромина, сделать это было некому.
Так вот, после похорон и поминок Николай Сергеевич сидел за столом и перебирал теткины письма, а соседские женщины разбирали вещи покойницы. Костромин почти и позабыл о них, так увлекли его документы.
К своему удивлению, он узнал, что, оказывается, и их семью не обошли репрессии — муж тетки не вернулся из лагерей… Этого Костромин о своей семье не знал. Вообще, оказалось, он много чего не знал о себе.
— Ну, что? — отвлекаясь от документов, спросил он. — Управились?
— Дак вроде все… — ответила соседка. — Вещи мы разобрали — кому что. Вот иконы только остались. Вы их себе заберете или как?
Николай Сергеевич встал и подошел к божнице, висевшей над комодом.
Икон было немного.
Богоматерь с Младенцем, Спаситель, а рядом…
У Николая Сергеевича даже дыхание перехватило — с иконы смотрел на него тот самый седобородый старик, с которым встретился он в 1956 году в камере куйбышевского отделения милиции. Только сейчас на голове у старика была митра, но взгляд близко посаженных глаз остался тем же колючим и таким же пронизывающим.