Дальше в лес…

Васильев Владимир Германович

— Да я не собираюсь с тобой судиться, что ты забеспокоился? — усмехнулся я. — Я шел в Город за правдой, и, кажется, я ее нашел. Спасибо тебе, что не поскупился.

— Да не стоит благодарности, ты заслужил.

— И что дальше? Сериал будешь делать?

— Ты же знаешь, я не любитель размазывать сопли по экрану. Шедевр должен быть концентрированным, как удар боксера…

— Или раствор яда, — хмыкнул я снова.

— Ну да, — согласился он. — Если травишь, так трави, а не мучь человека… У меня уже другие планы…

— Значит, я тебе больше не нужен? — поставил я вопрос ребром.

— Да, пожалуй, — после краткого раздумья ответил он. — Ты свободен! Ты мне, конечно, как сын, и мне будет интересно дальнейшее, но я не буду за тобой следить. Просто времени

нет, извини. Может, гляну когда-нибудь запись-другую… Или если зритель с ножом к горлу пристанет, сооружу послесловие, эпилог…

— Эпитафию, — продолжил я список вероятных жанров.

— Ну, если тебя гиппоцет сожрет, то и эпитафию, — легко согласился он.

Я почувствовал, что его ничто не обременяло.

— Тогда пошел на хрен, Леший, — от души послал я его. — И не лезь больше в мою жизнь и в жизнь леса. Мы уж тут сами разберемся!

— А как же, конечно, разберешься, Кандидушка! Ты ж теперь, я полагаю, у них Главный Нуси будешь, ведь никто больше истинного положения вещей не представляет и представить не может. Будешь свою Флору уму-разуму растительному обучать…Ты уж не серчай, дорогой, искусство требует жертв, а тебя даже на костре сжигать не пришлось. Если про древность кино стану делать, придется жечь, ох придется, — деловито посетовал великий режиссер. — В жизнь твою лично я лезть не буду, обещаю. Но поскольку кино — это жизнь, не могу гарантировать, что наши роли еще не пересекутся… Прощай, Кандидушка! Благополучно тебе дождаться Навы и найти с ней общий язык, а я пошел на хрен, как ты послал. Хотя на хрена мне на хрен? Что за жизнь хреновая пошла? Хрен поймешь, но хрен с ней, пойду я… И хрен ты меня найдешь… — покаламбурил он на прощание. — А память к тебе вся окончательно скоро вернется, держись… Память — она иногда пострашнее, чем деревом по голове. А я устал на твои вопросы отвечать, сам вспомнишь, и в Город больше ходить не придется… Да, чуть не забыл: ты серьезно отнесись к предупреждению псевдотеток: «Представляешь, как они бредут к Белым Скалам и вдруг попадают в полосу боев!.. Они гниют там заживо, они идут и гниют на ходу и даже не замечают, что не идут, а топчутся на месте… для Разрыхления это только полезно. Сгниет — полезно. Растворится — тоже полезно…» Они никого к себе не впускают и никого не выпускают. Тебя, конечно, на биостанции постарались защитить, но никто не может гарантировать… Они, к сожалению, лучше нас владеют биологическим оружием. Поэтому и мы никого из леса не выпускаем: птиц отпугиваем излучениями, а остальных — огнеметами… Береги себя, Кандидушка…

Я почувствовал, что его больше нет. Оказывается, я все время чувствовал чуждое присутствие, только не мог осознать его. Теперь думалось свободно, но это совсем не значило, что на душе стало легче. Лиловый туман все так же размеренно дышал над озером. Или это озеро дышало, приподнимая и опуская туман?..

И вдруг возникло в дырявой памяти:

Сиреневый туман над нами проплывает,И где-то там (на столбе, что ли?) горит полночная звезда…Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,Что с девушкою я прощаюсь навсегда…

Как-то и не в склад, и не в лад получилось. Но что с дырявой памяти возьмешь? Странно она возвращается, с мусора какого-то.

Однако полночная звезда, оказывается, действительно на небе объявилась. Под кронами деревьев в деревне я редко видел звезды, а здесь над озером их было неимоверное множество — глаза разъезжались в стороны, и голову кругом вело. Такие в этом Городе звезды. Какая из них песенная, так и не понял — все годятся. Но я быстро глаза опустил — нечего мне было искать там, среди звезд; все, что мне надо, оставалось в тумане, слегка светившемся во тьме. От тишины, наступившей после того, как замолчал голос Лешего, стало зябко. Не снаружи, а изнутри. Снаружи несло теплом от озера. Я снова скрючился на камнях, подложив Навину одежду под голову, и моментально заснул.

Разбудило

меня солнце, прямо в глаз ударило поверх лилового облака над озером. Я перевалился с отлежанного бока на спину, ребра болели, рука затекла, нога тоже. Я принялся растирать себя свободной рукой. Иголки метались по всему телу. И, гоняя их, я осознал, что в эту ночь мне ничего не снилось. Я отвык от такого, потому что каждую ночь мне снились кошмары, которых я утром вспомнить не мог, но знал, что они снились. На них Нава и ругалась, мол, страшные слова я говорю во сне.

Проснулся я Кандидом, который все помнил о Молчуне, или Молчуном, который все знал о Кандиде. Мои ипостаси слились. Не сказал бы, что им стало хорошо вместе. Оба они тут наворотили со своим сценарием. Вина была общая, но каждый норовил перебросить ее на другого. Как только проснулись, так и занялись.

Как Кандиду мне стало ясно, что при ожидающей Наву трансформации скоро ее ждать не приходится. И в высокотехнологичном мире Кандида такие процессы требовали много времени. А уж тут, в лесу… Хотя что я знаю о технология леса? Но и так ясно, что это не побриться и не ногти постричь. Время у меня было, и тратить его на ожидание у озера было глупо. Я не Аленушка, чать, и Нава не братец Иванушка… Надо разбираться со всем остальным.

А в голове бубнило: «Нава — Настёна — Нава — Настёна…» И образы их наплывали друг на друга на внутреннем экране и сливались неотличимо. И я чувствовал себя последним дерьмом во всех ипостасях. Не уберег.

Я аккуратно сложил Навину одежду на камни. Понадобится ей или нет, не знаю, вроде Хозяйки одеваются по другой моде, но когда она выйдет из озера… В общем, где взял, туда и положил.

— Я еще вернусь, Нава, — пообещал я в озеро. — Обязательно вернусь. Не может быть, чтобы мы с тобой разминулись. Лес хоть и дремуч, да не так уж и велик, полагаю. Встретимся.

С озера подуло ветерком. Может, это Нава мне ответила?

А мне надо людям правду рассказать, чтобы не козлами да баранами на заклание шли, а соображали, что к чему. Пусть не я это затеял, но уж коли понял, надо и другим объяснить. Слухач да Старец не слишком полезный источник информации. Да и самому надо глянуть вокруг новыми глазами.

Хлюп-чавк, вела со мной беседу тропинка. Надо понимать, ворчала: «Ходят тут всякие туда-сюда, совсем уже раздолбали». Что ж поделаешь, судьба такае у тропинок, планида… Вот и мне теперь по поводу своей планиды планы надо строить. Сценарий исчерпан, самому надо думать.

А в голову лезло ретро. Понятное дело, не пущали долгое время, теперь давление выравнивается.

Я вспомнил, как Леший извлек меня из бездны отчаяния, в которую я себя заталкивал с помощью, мягко говоря, запрещенных к употреблению средств. Самое глупое — я пытался забыться, уйти в глюконат бытия, а в нем все повторялось с еще большей отчетливостью, с безумными крупными планами, которых я в реале не видел и видеть не мог. Вот и сейчас я увидел лицо Настёны за мгновение до… И будто лед продрался сквозь тело от пяток к макушке и от макушки к пяткам. Я схватился за тростник и с трудом удержался на ногах. Тьма залила сознание и отступила…

— Это будет твоя последняя роль, и, возможно, ты встретишься с Настёной… в некотором смысле, — соблазнял меня Евсей.

— В каком смысле? — добивался я.

— Если будешь сниматься, узнаешь, а если не будешь — тебе и знать не положено, — не сдавался Леший.

Он умел заинтриговать и знал, чем кого зацепить. Со мной это проделать было нетрудно. Я и так жил в нереальном мире, в мире длящегося ужаса, а он предложил переместить меня туда, где Настёна. Я с трудом понимал его задумку, но мне и не требовалось понимать, мне необходимо было надеяться. А для этого пришлось напрячь интеллект и, во-первых, наизусть выучить Первоисточник, во-вторых, вникнуть в исторические документы и в некоторые современные социологические теории. Леший говорил, что, для того чтобы правильно вести роль, я должен понимать, что происходит на самом деле. Он — сволочь и садист, но гений, только сейчас я начинал потихоньку понимать, насколько он был прав.