Дамы любят погорячее (сборник)
Шрифт:
— Скажите, — вмешалась я, — а как она жила до этого? Ну, с тех пор, как вернулась из города?
— Да как жила, — Катерина вздохнула, — плохо жила. — Ладно, смотрю, у вас интерес имеется, так пойдемте. — Она пошла куда-то за дом, мы, переглянувшись, последовали за ней.
Обогнув дом, мы прошли мимо огороженного сеткой-рабицей огорода и, войдя в сад, оказались на небольшой площадке, посреди которой стоял стол, окруженный яблонями и грушами.
— Идите сюда, — позвала Катерина, — и сама присела за стол, затянутый клеенкой.
Мы подошли ближе и, невольно оглядев лавки вдоль длинного стола, сели.
— Молока с дорожки не хотите? — спросила она, показывая взглядом на крынку.
— Спасибо, не откажусь, — проговорила я.
Ольга тоже молча кивнула. Катерина, откинув полотенце, которым были прикрыты перевернутые вверх дном эмалированные кружки, стоящие на деревянном подносе, взяла две и налила нам из крынки молока. Оно оказалось прохладным и каким-то непривычно вкусным, с богатым вкусом, я бы так сказала.
— Что же вас интересует по правде? — прищурилась Катерина. — Как Вика жила после того, как ее из института выгнали? Ну, а как выгнали-то, знаете? — Мы кивнули. — Вот-вот, подруга помогла…
При этих словах Ольга покраснела, а Катерина, внимательно посмотрев на нее, спросила:
— Ты, что ли?.. Подруга-то эта?
— Я, — тихо ответила Ольга, отодвигая чашку с молоком.
— Мириться, значит, приехала? — Ольга кивнула, не поднимая глаз. — Да ты ж была здесь, так ли?
— Так, — пробормотала Ольга.
— Ну, ну, — многозначительно проговорила Катерина и вздохнула. — Вот, значит, что… А кто, говорите, умер-то?
— Один наш знакомый, — еще тише ответила Ольга.
— Нет тот ли, — спросила Катерина, проявляя чудеса прозорливости, — от кого она ребеночка носила?
— Тот, — подтвердила Ольга.
— Вон, значит, что… Ясно теперь, чего ты приехала-то. А что с ним-то случилось?
— Сердце, — поспешно проговорила я, не желая ей объяснять всю подоплеку.
— Вон, значит, сердце… Молодой был?
— Тридцать лет, — сказала я.
— Вон что… Да, бог все видит. Вот ему за Викушку-то и досталось. И за ребеночка ее, и за мамку…
— Но что же все-таки случилось? — вежливо и осторожно спросила я.
— Да что? Обрюхатил девку-то, — недовольно начала Катерина, — опозорил, да и признавать не пожелал! Ни ее, ни ребенка своего! Это ж где такое видано? Только в городе вашем такое и может быть! У нас-то вон разве такое может быть? У нас вон все друг друга знают, до такого позора никто не допустит! А Вика-то, ой, какая же хорошая девчонка была! — Катерина покачала головой. — Какая же красавица да умница, ой, прямо заглядение! У меня вон брат, Сережка, все хотел на ней жениться. Если бы она в город не укатила, то все бы было у ней по-другому в жизни. Сережка-то за ней прямо хвостиком ходил… — Катерина снова покачала головой и подперла подбородок кулаком.
Выражение ее открытого, простодушного лица стало задумчиво-грустным, глаза, прежде небольшие и невыразительные, показались теперь глубже и прозрачнее, линия рта смягчилась, так же как и морщины и складки вокруг носа, и вся она как-то помолодела и посвежела в этот момент и даже показалась едва ли не красавицей.
— Вот уж кто убивался-то больше всего, так это мой Сережка, — продолжала она. — А потом… — Катерина махнула рукой, — уехал. Теперь вон в Магнитогорске живет, слава богу, все у него хорошо, и жена, и дети, и работа хорошая. А все равно, нет-нет да и спросит в письме, не слышно ли чего о Вике. Он ведь ей жениться предлагал, когда она из города вернулась, так любил, значит, если и чужим ребенком не побрезговал. Но Вика не пошла, может, и надо было ей пойти-то за него, вы как думаете? — спросила она у нас.
Мы промолчали, не зная, что ответить.
— А я вот все думаю, может, надо было ей все ж таки пойти за него, горе-то оно только поначалу страшное, а потом притерпишься, позабудешь, время пройдет, так и следа, может, никакого не останется. А она… — Катерина опять качнула головой, но только теперь уже недовольно. — Она ведь, знаете, чего удумала? Она ведь руки на себя наложить хотела.
Ольга подняла глаза на соседку.
— Да-да, — подтвердила та. — Мать-то ей, понятное дело, поначалу устроила головомойку, как же, дочка главного бухгалтера, и такой позорище! Конечно, поругала ее, проучить хотела, а у той выкидыш. На четвертом месяце, вон что… — Катерина вздохнула. — Вот, после того, как ребеночка-то потеряла, так в поликлинике еще и вены себе порезала, — доверчиво и как-то по-бабьи чувствительно говорила Катерина. — Вон что. Хорошо, врачи откачали. Да только все равно после этого случилось с ней что-то, как неживая стала. Все, бывало, сядет во дворе, да и сидит, в одну точку смотрит. Похудела, почернела лицом, куда только вся красота девалась. Сережка-то мой все ходил, ходил, а потом как-то возвращается и говорит: все, мол, не могу больше, уезжаю, может, смогу ее забыть. И уехал, а она осталась. Все вроде по дому делала, что мать скажет, но смотреть на нее страшно было. Будто это не ребеночек ее, а она сама умерла. И мать-то после этого болеть стала, все себя винила, что не уследила, не уберегла. Так года через два и умерла. Отчего, почему, врачи так толком и не сказали. Я Вику в наш клуб устроила, она там и библиотекарем, и завхозом была. Так вот и жила, тихая стала, незаметная, все людей пряталась, лишнее слово сказать боялась. Э-э-х, — вздохнула Катерина, — была девка, да какая! А что стало… А потом пришла ко мне как-то и говорит: «Катя, не могу я тут больше, уехать хочу». Я ей, куда ж ты, мол, поедешь-то? А она говорит, все равно куда, только подальше отсюда. Не могу, мол, все здесь в меня пальцем тычут, я для всех вас всегда буду дурочкой, не забудете мне того, что было, не простите. Я ее, конечно, уговаривать пыталась, а сама даже и обрадовалась про себя. Может, думаю, и лучше будет, если она уедет, ведь если начала людей стыдиться, значит, не все в ней умерло. А кто знает, может, и правда на новом-то месте, среди чужих людей, она и поправится-то быстрее. Это здесь ей трудно, здесь она все время помнит о том, что случилось, а где-нибудь там, — неопределенно махнула Катерина рукой, — так, может, и забывать станет? В общем, помогла я ей дом продать, собрала ее, отправила. Просила, чтоб писала она мне, да она и писала поначалу, что жизнь у ней в городе ничего складывается, что купила она себе комнату, поступила на заочное учиться, что работает тоже, как здесь, в библиотеке, в общем, все вроде складывается потихоньку. А потом писать перестала, так вот я и не знаю уже пятый год, что с ней и как она.
— Значит, — подала я голос, — она вам недолго писала?
— Нет, всего-то пару писем пришло, — произнесла Катерина.
— А ее прежний адрес вы не подскажете?
— Да зачем она вам нужна-то? — снова прищурилась Катерина.
— Она мне нужна, — сказала Ольга. — Я ведь все эти годы виноватой себя чувствовала, писала ей, даже, вот вы сами помните, приезжала. Если бы знала, что она уехала в город, я бы ее обязательно разыскала.
— А ты думаешь, она бы тебя приняла? — спросила Катерина.
— Не знаю, — качнула головой Ольга. — Пусть бы и не приняла, но я бы хоть увидела, что с ней все в порядке.
— А может, она тебя и видеть не хочет? — сказала наша хозяйка. — Может, она вспоминать о том времени не желает? Нужно ли ей это?
— Мне это нужно, — тихо произнесла Ольга и посмотрела на Катерину.
Та некоторое время помолчала, покачала головой, вздохнула, потом проговорила:
— Ладно, дам я тебе ее адрес, только он старый, сама понимаешь. Может, и правда простит она тебя, тебе ведь тоже, поди, несладко, хоть и живешь в достатке, как я погляжу. Сидите, сейчас я.
Катерина встала и пошла в дом. Мы остались сидеть, думая о рассказанной нам истории. Я, конечно, могла предположить все, что угодно, но такое… Нет, сейчас я не думала и не прикидывала, может ли быть Вика причастна к смерти Игоря, сейчас я просто думала о ее судьбе, о том, что ей пришлось пережить, что выпало на ее долю, что ее сломало… Такого не пожелаешь ни одной женщине, и сейчас строить какие-то гипотезы по поводу ее причастности к отравлению мне казалось едва ли не кощунством. Я смотрела на свои руки и просто вспоминала этот разговор, а Ольга, она, кажется, плакала. Я искоса глянула на нее: уронив голову на руки, она тихонечко всхлипывала. Я вздохнула, подумав о том, что вот как бывает, мы кажемся себе сильнее и мудрее, уверены в том, что у нас есть свои способы защиты от других людей, от ударов судьбы, но у каждого из нас есть свое маленькое и незащищенное розовое брюшко, наша ахиллесова пята, даже слабое прикосновение к которой болью отдается по нашим нервам. И воспоминание об этом, о том, что мы что-то когда-то сделали не так, хотя могли бы иначе, мучит нас всю жизнь. С этим каждый борется по-своему, но иногда мы просто понимаем, что борьба бессмысленна, что это наш крест и он всегда с нами. Я осторожно приобняла Ольгу и снова вздохнула.