Дань саламандре
Шрифт:
И вот я запаливаю свечу.
Включается тьма. Синий вечер, без перехода, обращается в черную, с блестками, ночь. Наши объединенные ковры-самолеты – вот единственный островок света во всей вселенной... Как на море-окияне... как на острове Буяне... две колдуньи... пьяных-пьяных, кочегарят черный лес... На ковре на самолете... ох! по прихоти-охоте... на бухом автопилоте... воспаряют до небес...
На случай ночи у меня припасено еще кое-что. Вот девочка ретируется за ближайшие кусты (откуда слышится робкий, затем многострунно набирающий мощь и снова стихающий золотоструйный звук), я быстро-быстро расставляю, одну за другой, десятка
Там, под снегом (как смешно девочка влезает в пещеру! как елозит при этом задком и коленями!), ее ждет подарок. О, как красиво это сказочное жилище! Я видела его чуть раньше – ведь мной же оно и было обнаружено. Правда, сейчас мне места там нет. Но зато я вижу контуры девочки, свернувшейся эмбрионом. Свеча нежно, словно бы артериально, просвечивает сквозь толстую кожуру снега уютным и мягким светом.
...В моем детстве, у моих нелепых сородичей, к которым, субботними вечерами, родители приводили меня мыться в ванной, был именно такой светильник: Снежный Терем. Сородичи, бедолаги, конечно, не знали, что я раз и навсегда простила им их тупость, скудоумье, обжорство – равно как и все их три «у» – уродство, убожество, упыреподобность – благодаря именно этой индульгенции.
Снежный Терем был сделан из мрамора. Кое-где, если присмотреться, по нему проходили нежные сероватые прожилки. Такой царственный и вместе с тем уютный, такой величественный и нездешний, такой сладостно-тяжёлый: потихоньку снимаешь его с комода и ублажаешь им душу – в то время, когда моя гиппопотамоподобная родня рычит, рыгает и рыгочет на провонявшей канализацией коммунальной кухне...
И вот пещера в зимнем лесу Ингерманландии оказалась похожей именно на тот светильник. А мне всегда хотелось там, внутри того светильника, жить...
Вот я с девочкой живу внутри снежной пещеры. Мы вдвоем, вместе – пока жив огонь. Потом огонь гаснет... и мы медленно-медленно замерзаем в объятьях друг друга, сроднившись (!) своими льдами до лучших времен... Но, прежде чем умереть, засыпаем – в тепле, счастье, любви...
Ах, вряд ли эта пещера вместила бы нас обеих. Но разве дело в пещере? Пещеру-то найти можно... Но как найти второго, кто разделит с тобой счастье побега?.. Как бесстыдно завидую я Генриху фон Клейсту! «Мы лежим мертвые на Потсдамской дороге...» О!..
А какой там под снегом был для нее приготовлен подарок? Какой-то там ждал ее к тому же подарочек, да. Уже не помню какой. Так ли это важно?
Зато очень хорошо помню картинку, которую мне показали, когда мы уже вышли из леса – и зашагали по направлению к станции. Я, на прощание, обернулась...
Острый месяц, словно кошачий коготь, нацеленный на стайку звёзд, – да, хищный, магический коготь черной кошки-пантеры – ярко освещал словно бы антрацитовые, в острых зубцах, еловые пики.
Это были зубы, зубцы, клыки заговоренной стены. Черная стена бора, сплошная, как щит, охраняла пространство, в которое мне никогда более не суждено попасть. Я это знала наверняка. Но мне необходимо было туда попасть, и я это знала тоже. Там, за этой стеной, смерть, похожая на сказочного волка, не страшна. Смерть по ту сторону стены – я это знала всегда – естественна, желанна, ласкова и уютна.
Через хвойный угрюмый лес я вошла в этот мир.
Там свершилось таинство моего входа.
Через хвойный угрюмый лес я хочу из этого мира уйти.
Там должно произойти таинство моего из этого мира выхода.
Если рассчитывать на снисхожденье небес.
Но сдается мне, что дни свои я закончу среди пальм, агав и горластых торговцев, нон-стоп впаривающих идиотам-туристам трехгрошовую хрень.
Глава 3.
Фальшивая гармошка
...Я учусь на курсах известного режиссера. Первое занятие – организационное. Маэстро, стараясь протянуть время (ему с нами скучно), долго, занудливо объясняет – кто, сколько, когда и где должен платить за триместр. Называет сумму. Вообще-то не астрономическую. Ну, это для «средних американцев», которыми полон класс. Для меня она тоже не астрономическая. То есть не отвлеченная. Она для меня катастрофическая. Что, видимо, ясно написано на моем лице. Но гений мирового кино говорит: не беспокойтесь (называет меня по имени), я заплачу за вас.
В это время раздается звонок на перерыв. Он какой-то пунктирный, словно «тире» в азбуке Морзе. Что вы, сэр... что вы!.. лепечу я, стараясь впихнуть свои восклицания в промежутки между звонками.
Маэстро исчезает. Источник звонков – у меня перед носом. Это синий телефон. Автоматически беру трубку, хотя и не понимаю, где я, кто я... Слушай! – девичий голос врезает мне мозг. – Тут, это самое, гость приехал! Угадай, от кого? Я тебя не разбудила?
Забор, ящики, луна.
Ящики, забор, снег.
Снег, луна, ящики.
Ну, разбудила, говорю. И спасибо за это! (Свободной рукой включаю батарею.) Нет, правда, ты не обижаешься? – она смотрит на кого-то другого, это я чувствую четко. Какое, к черту, «обижаешься»! А если бы проверка? Я же на работе! Разве мне можно спать?! Нет, но... она дышит в трубку очень не повседневно. Кто приехал-то? А угадай! Не знаю, говори. А вот кое-кто из города Ростова-на-Дону!
Джек?!!
Пауза.
Джек, что ли?!! Цепенею, как ящерица.
(Джек – мой давнишний приятель. Платоническая, вряд ли обоюдоравная, симпатия. Поэт, менестрель, лайф-артист. На него молится пол-Петербурга. Пока другая половина, прекратив дышать, слушает его песни.)
Нет, говорит девочка. Это друг Джека. Как зовут? (Какая, впрочем, мне разница? раз это не сам Джек?) Зовут... полувопросительное замешательство. (В сторону.) Как тебя зовут? Меня-то? – вахлацкие скрежетания сиплого тенора. Ну, Ко-о-оленькой мамаша кликала. Батя – Коляном. А Джек зовет так: Никель! (Девочка одобрительно хмыкает.) Никель, да! А можно – Николя! (Ни двора! визгливо подхватывает девочка.)
Ну что ж, подытоживаю я мысленно. Друг – гость рангом пониже, но это же друг Джека!