Данте в русской культуре
Шрифт:
С середины 1843 г., рассказывал Анненков, Гоголь «начинает молить бога дать ему силы поднять произведение свое на высоту тех откровений, какие уже получила душа его» [287] . И путь моральных исканий, долгих сосредоточенных дум приводил русского писателя к дантовскому пониманию искусства, при котором вставала задача приближения к потустороннему, теоретически неосуществимому идеалу [288] . Отсюда возникало представление о собственном мессианстве и звучали вопросы, потрясающие всю нацию: «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?» [VI, 221]. Гоголь не раз убеждал, что «вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет „Мертвых душ“» [XII, 504]. Величественный замысел русского гения был сродни идее «Комедии», автор которой писал: «…цель целого и части – вырвать живущих в этой жизни из состояния бедствия и привести к состоянию счастья» [289] . Решение такой грандиозной проблемы неминуемо бы привело к созданию в мировой литературе еще одного «памятника своей внутренней субъективной религии» [290] , подобно тому, каким явилась «Божественная комедия». Недаром Овсянико-Куликовский называл задуманную трилогию «морально-религиозной поэмой» [291] . Как и Данте, Гоголь надеялся на «разгадку тайны», на «откровения». «Сочинения мои, – говорил он, – так тесно связаны с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее, сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений» [XII, 222]. Между тем для того, чтобы выразить «русского человека вполне» [VIII, 404], в том идеале, в каком он должен быть, нужен был воистину «дантовский глаз», который, словно взор Фаринаты, способен был разомкнуть «Сокрытые в грядущем времена» [Ад, X, 98]. В этом смысле интересно признание Гоголя: «Была у меня точно гордость, – сообщал он А. О. Смирновой, – но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди – тем, что представлялось мне впереди, – счастливым открытием, которым угодно было, вследствие божией милости, озарить мою душу…» [XII, 504]. В процессе работы над поэмой он все глубже утверждался в уверенности своего пророческого дара, дара провидения. Ему казалось, что он свершит то, «чего не делает обыкновенный человек» [XI, 48], что «кто-то незримый пишет» перед ним «своим могущественным жезлом» [XI, 75]. И эта «глубокая, неотразимая вера, что небесная сила» помогает ему на поприще, где только и может разрешиться загадка его существования [XII, 69], была несомненно близка дантовскому признанию божественной обусловленности творческого акта [292] , этим стихам XIII песни «Рая»: Все, что умрет, и все, что не умрет, – Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий Своей любовью бытие дает… [152–154]. В 1843 г., сообщая о своей работе, Гоголь писал В. А. Жуковскому: «Такие открываются тайны, которых не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно» [XII, 239]. Сознание приобщенности к «неизреченному» смыслу русской жизни и жизни вообще давало ему повод ощущать себя «судьей стран и убеждений» [293] . Подобную позицию одинокого пророка и верховного судьи провозглашал, обращаясь к Данте, Каччагвида: «… и будет честь тебе, Что ты остался сам себе клевретом» [Рай, XVII, 68–69]. Перекличка с этими стихами слышится и в одном из московских писем Гоголя. «Хотел бы я, – писал он, – чтобы по прочтении моей книги люди всех партий и мнений сказали: „он знает точно русского человека; не скрывши ни одного нашего недостатка, он глубже всех почувствовал наше достоинство“» [XIV, 92]. Автор задуманной трилогии, как и Данте, мнил себя апостолом истины и, несмотря на несоизмеримость присущего ему гения с общенациональным, общечеловеческим опытом, имел право на такое притязание, ибо, как и великий тосканец, был выразителем совести своей нации. Вот почему гоголевский смех, как и гнев творца «Божественной комедии», снедает самого себя, на что так чутко и с тоскою отозвался Пушкин: «Боже, как грустна наша Россия!» [VIII, 294]. Поэма была «душевным делом» Гоголя, и к нему могут быть отнесены слова, сказанные в адрес «величайшего мага Италии»: «О чем бы ни размышлял, о чем бы ни фантазировал Данте, он пишет кровью сердца. Он – не Гомер, невозмутимый и безличный созерцатель, он весь здесь, всем своим существом, настоящий „микрокосмос“, жизненный центр этого мира, его апостол и вместе с тем его жертва» [294] .
287
Анненков П. В. Указ. соч. С. 122. Ср.: «О вышний дух, когда б ты мне помог / Так, чтобы тень державы осиянной /Явить в мозгу я впечатленной мог» (Рай, I, 22–24).
288
Теоретически неосуществимому, т. е. неосуществимому помимо искусства. См. об этом: Лазарев В. Н. Происхождение итальянского Возрождения: В 3 т. Т 1. М.: Искусство, 1956. С. 58.
289
Данте Алигьери. Малые произведения. С. 389.
290
Удивительным памятником внутренней субъективной религии назвал «Божественную комедию» Гегель. – См.: Эстетика. Т 2. С. 112.
291
Овсянико-Куликовский Д. Н. Указ. соч. С. 32–33.
292
См. об этом: Лазарев В. Н. Указ. соч. Т. I. С. 53.
293
Анненков П. В. Указ. соч. С. 82.
294
Де Санктис Фр. История итальянской литературы: В 2 т. Т. I. М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1963. С. 201.
Глава 5. Данте и В. Белинский
Впервые Белинский печатно высказался о Данте в статье «О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя“». Статья была опубликована в «Телескопе» за 1836 г. Белинский не знал итальянского языка и, вероятно, не читал «Божественную комедию» на французском, но ко времени выступления критика уже существовали опыты перевода отдельных песен «Ада» А. Норова и П. Катенина, «дантовские» стихотворения Пушкина и исследование С. Шевырёва «Дант и его век». В 1835 г. вслед за диссертацией Шевырёва в «Журнале Министерства народного просвещения» появилась статья о «Божественной комедии» профессора Главного педагогического института Ф. Лоренца, она обнаружила изрядную начитанность автора в дантоведческой литературе. Лоренц, как и Шевырёв, хорошо знал работы итальянских, французских и немецких ученых. Через год в этом же журнале Шевырёв поместил довольно большую статью «О первых поэтах Италии, предшествовавших Данту», где уделил немало внимания лингвистическим идеям гениального тосканца. Незадолго до публикации статьи состоялись представления «Уголино» Н. Полевого в Москве и Петербурге. А через пять лет, в 1842 г., был издан полный перевод «Ада», исполненный в прозе Е. Кологривовой и с одобрением отмеченный Белинским [295] . Этот краткий обзор дантологических произведений и трудов [296] , вышедших при жизни критика, помогает с большей ясностью представить, из чего исходил Белинский, формулируя свое отношение к личности и творчеству Данте. Так, в 1839 г. в письме к И. И. Панаеву он сообщал об одной немецкой статье, посвященной Алигьери, в которой доказывалось, что «сей муж» совсем не поэт, а его «Divina Comedia» – «просто стилистика». «Я, – добавлял к этому Белинский, – то же и давно думал и говорил…» [297] Но впоследствии свой скептицизм по отношению к автору «Комедии» критик объяснял скверными переводами и неудачными критическими опусами о Данте [V, 270].
295
Белинский В. Г. «Божественная комедия» Данте Алигьери. Перевод с итальянского Ф. Фан-Дима // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. VI. С. 665 (далее ссылки на это издание в данной главе даются с указанием тома и страницы).
296
Они все учтены в книге В. Т. Данченко (см. гл. «Данте и русский романтизм»).
297
В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит-ра, 1977. С. 200–201.
В упомянутом «Телескопе» статья Белинского была направлена против Шевырёва как главного критика «Московского наблюдателя», в ней шел спор о функциях и характере критики, о которой Белинский утверждал, что она есть «движущаяся эстетика» [II, 125]. Под сомнение ставилась и общественно-литературная позиция журнала, вызывала подозрение так называемая «светскость» «Московского наблюдателя». Светскость понималась как политический консерватизм и как литературное ретроградство. В борьбе с нею Белинский выступил против критики, которая замыкалась в сфере изящного и рассматривала судьбу художника в отрыве от социальных, идеологических и политических коллизий, которыми живет общество. В связи с этим Белинский писал: «И всегда ли общество является гонителем и врагом поэта? Оно изгнало Тасса, но не за поэзию, а за любовь, на которую не почитало его вправе; оно изгнало Данта, но не за поэзию, а за участие в политических делах…» [II, 155]. Отстаивая материалистические воззрения в области критики, Белинский отвергает романтическую оппозицию художника-гения и толпы и впервые обращается к личности Данте, его драматической судьбе.
В 1841 г. было окончено издание собрания сочинений A. C. Пушкина, предпринятое Жуковским. Белинский отозвался на это выдающееся событие рецензией «Сочинения Александра Пушкина. Томы IX, X и XI». В IX томе под общим заголовком «Подражание Данту» Жуковский напечатал два стихотворения: «В начале жизни…», «И дале мы пошли…». Последнее стихотворение связано с дантовской традицией тематически и ритмически, первое – вроде бы только ритмически; оно не имеет прямого отношения к «Божественной комедии», хотя и написано терцинами. Но рецензент отмечал: «„Подражание Данту“ для не знающих итальянского языка верно показывает, что такое Дант, как поэт. Вообще, у нас Дант какая-то загадка: мы знаем, что Шлегель его провозглашал чуть-чуть не наравне с Шекспиром; были о нем даже целые диссертации, хотя немножко и бестолковые; переводы из Данта, еще более диссертаций, добили его на Руси. Но теперь, после двух небольших отрывков Пушкина из Данта, ясно видно, что стоит только стать на католическую точку зрения, чтобы увидеть в Данте великого поэта. Прислушайтесь внимательным слухом к этим откровениям задумчивого, тяжело страстного итальянца, которого душа так и рвется к обаяниям искусства и жизни, несмотря на весь свой католический страх греха и соблазна…» [V, 270].
Оставим без внимания незаслуженный выпад Белинского против «бестолковых диссертаций», которым он метил в С. Шевырёва, не будем пока придавать особого значения и справедливости мнения критика о русских переводах Данте [298] . В этом отзыве важно прежде всего то, что Белинский, как, впрочем и Шевырёв [299] , угадал Данте, его дух в пушкинском стихотворении «В начале жизни…». В этом, несомненно, есть и заслуга Жуковского, объединившего не столько «по ошибке», сколько по художнической интуиции два стихотворения под одним заголовком и тем самым направившего восприятие критика по правильному пути. Белинский совершенно верно утверждал позднее, что Пушкин «несколькими терцинами в духе Дантовой „Божественной комедии“ познакомил русских с Дантом больше, чем могли бы это сделать всевозможные переводчики, как можно познакомиться с Дантом, только читая его в подлиннике» [VII, 289]. «„Подражание Данту“, – писал он, – можно счесть за отрывочные переводы „Божественной Комедии“» [VII, 352]. Ощущение непосредственной связи пушкинских творений с творчеством Данте было закреплено позднейшей интерпретацией отрывка «В начале жизни…» Г. А. Гуковским. Он полагал, что Пушкин «раскрывает сложный мир человека эпохи Данте и, может быть, Петрарки, структуру сознания итальянца на закате средних веков, когда культура Италии уже прорывалась к солнцу Возрождения» [300] . Другое соображение, также подтверждающее правоту Белинского, высказал Д. Д. Благой: «Когда Пушкин задумал свой отрывок и начал работу над ним размером „Божественной комедии“, его творческая мысль обращалась не только к столь захватывающему его „Аду“, но и к другому произведению, которое <…> было ему в эту пору особенно близко, привлекло его повышенное внимание – к дантовской „Новой Жизни“» [301] .
298
Позднее оно было косвенно подтверждено известным дантологом А. К. Дживелеговым. См.: Литературная энциклопедия. М.: Комакадемия, 1930. С. 1627.
299
Шевырёв писал, что пушкинские стихи, «доведенные до высшей степени совершенства, до того напоминают дух и стиль Данте в некоторых песнях „Ада“, что удивляешься нашему славному мастеру». – См.: Москвитянин. 1841. № 9.4. VC. 251.
300
Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М.: Гослитиздат, 1957. С. 280.
301
Благой Д. Д. Пушкин и Данте//Дантовские чтения. М.: Наука, 1973. С. 57.
Пушкинские стихотворения сыграли важную роль в процессе постижения критиком художественного гения Данте. Белинский освободился от поверхностного скептицизма по отношению к поэту и уже в 1842 г. язвительно высмеял Шевырёва за небольшое стихотворение «Чтение Данте»:
Что в море купаться, то Данта читать:Стихи его тверды и полны,Как моря упругие волны!Как сладко их смелым умом разбивать!Как дивно над речью глубокойВсплываешь ты мыслью высокой:Что в море купаться, то Данта читать [302] .302
Поэты тютчевской плеяды. М.: Сов. Россия, 1982. С. 300.
В критическом отделе «Телескопа» стихотворение было охарактеризовано как «отливающее глубиной мысли» [303] , но этот комплимент был ничем не оправдан, ибо легковесность непродуманных сравнений Шевырёва вступала в контраст с суровым и задумчиво-торжественным тоном терцин «Божественной комедии». Именно поэтому стихи Шевырёва были восприняты Белинским как профанация поэзии Данте. В связи с этим он раздраженно писал о тех рифмотворцах, «у которых кажется, что ни слово, то мысль, а как вглядишься, так что ни слово – то риторическая завитушка или дикое сближение несближаемых предметов. Один из таких господ, пожалуй, так опишет вам дружбу: „У меня, – скажет он, – есть в сердце рана; она вечно истекает кровью: ее нанес мне друг нежною рукою, и сквозь ту рану он смотрит в мое сердце“, и тому подобное. Другой, пожалуй, пропищит: „Что в море купаться, то-де читать Данта, его стихи упруги и полны, как моря упругие волны“» [VII, 125]. Белинский тут же замечал: «Гладкий и звучный стих, вне содержания, обнаруживает только способность к форме поэтической, в отношении к истинной поэзии он то же самое, что риторика в отношении к истинному красноречию» [VII, 124].
303
Цит. по: Поэты тютчевской плеяды. С. 387.
Органичное единство формы и содержания было для Белинского одним из критериев подлинности гениального произведения. Он считал, что «форма» не может вырабатываться отдельно от идеи [II, 125]. Художник «творит для своих идей свои формы» [1, 69]. Художественна только та форма, «которая рождается из идеи» [V, 259]. На фоне этих высказываний особый смысл приобретает одно из суждений критика о «Божественной комедии». Он писал: «Форма поэмы Данте так же самобытна и оригинальна, как веющий в ней дух…» [VII, 406]. В этих словах заключено прямое признание высочайших достоинств «Комедии».
Утвердившись во мнении о поэме Данте как замечательном шедевре мировой литературы, Белинский все чаще стал обращаться к его творчеству как одному из аргументов в своей полемике с оппонентами. После публикации «Мертвых душ» завязался спор критика со славянофилами. Белинский и славянофилы восторженно встретили гоголевское произведение, но очень скоро обнаружились существенные различия в позиции Белинского, с одной стороны, и К. Аксакова, С. Шевырёва – с другой. В своей второй статье «Похождения Чичикова, или Мертвые души…», помещенной в восьмой книжке «Москвитянина» за 1842 г., Шевырёв уверял: «…содержание („Мертвыхдуш“. –A.A.), разумеется, дано Россиею, и Поэт всегда ему верен, но ясновидение и сила фантазии, с какими воссоздается далекий мир отчизны, воспитаны в Гоголе итальянским окружением…» [304] Восхищаясь «чудными сравнениями, встречающимися нередко в «Мертвых душах», Шевырёв продолжал: «Их полную художественную красоту может постигнуть только тот, кто изучал сравнения Гомера и итальянских эпиков, Ариосто и особенно Данта, который, один из поэтов нового мира, постиг всю простоту сравнения гомерического и возвратил ему круглую полноту и оконченность, в каких оно являлось в эпосе греческом. Гоголь в этом отношении пошел по следам своих учителей» [305] .
304
Русская эстетика и критика 40–50-х годов ХГХ века. М.: Искусство, 1982. С. 86.
305
Там же.
С Гомером сравнивал Гоголя и К. Аксаков. «В поэме Гоголя, – писал он, – является нам тот древний, гомеровский эпос; в ней возникает вновь его важный характер, его достоинство и широкообъемлющий размер <…>, мы видим разницу в содержании поэм; в «Илиаде» является Греция со своим миром, со своей эпохою, и, следовательно, содержание само уже кладет здесь разницу, но эпическое созерцание Гоголя – древнее, истинное, то же, какое у Гомера <…> из-под его творческой руки восстает, наконец, древний, истинный эпос…» [306] Белинского сразу же насторожил этот апофеоз эпических начал гоголевского произведения. В сопоставлении «Мертвых душ» с древним эпосом, а Гоголя с Гомером и Данте он увидел желание умалить социально-историческое содержание поэмы, ее разоблачительный пафос и резко выступил против того, чтобы «путать чужих в свои семейные тайны» [VI, 259]. В «Объяснении на объяснение по поводу поэмы Гоголя…» Белинский иронизировал над критикой, которая находит сходство русского писателя с Гомером и Данте, и заявлял: «…а мы, с своей стороны, беремся найти его с добрым десятком новейших поэтов» [VI, 418].
306
Аксаков К. С., Аксаков КС. Литературная критика. М.: Современник, 1981. С. 142.