Данте в русской культуре

Асоян Арам Айкович

История жизни человека и общества очерчена Белинским в свете гегелевских представлений о логике саморазвития идеи. Ей следует и Герцен, изображая духовное развитие „молодого человека“. Трем этапам становления героя соответствуют три части повести: „Ребячество“, „Юность“ и „Годы странствования“. В последней перед нами уже не „молодой человек“, а „просто человек“ [1, 284], который „подобно какому-нибудь Гёте“ стремится „внутренний мир сделать независимым от наружного“ [1, 303], другими словами, проникнуться идеей законосообразности сущего и обрести олимпийское спокойствие. Сущность этапов развития „молодого человека“ подсказана эпиграфами. Первой главе, где рассказывается об эпохе непосредственного приятия мира, когда „распускавшаяся душа требовала живой симпатии“ [1, 270], предпосланы стихи Гёте, в которых жизнь славится как „высший дар, полученный нами от бога и природы“:

Das H"ochste, was wir von Gott und der Natur erhalten haben, ist das Leben…[I, 259].

Во второй части, содержание которой соотносится с эпохой „выхода из естественной непосредственности“, эпиграфом становятся шиллеровские стихи:

Respect vor den Traumen deiner Jugend!

Любовь к Шиллеру – знак переходного момента в духовной эволюции молодого человека. „Долго, – рассказывает герой, – ставил я Гёте ниже его <…> Я боялся Гёте, он оскорблял меня своим пренебрежением, своим несимпатизированием со мною – симпатии со вселенной я понять тогда не мог“ [1, 278].

Как воплощение второй фазы в универсальной схеме развития поэзия Шиллера представлена и в „философской“ критике Белинского. В сравнении с Шиллером Гёте характеризовался как „гений несравненно высший, гений чисто художнический, а потому не способный увлекаться никакими односторонностями <…> У гения всегда есть инстинкт истины и действительности: что есть, то для него разумно, необходимо и действительно, а что разумно, необходимо и действительно, то только и есть“ [337] .

337

Белинский В. Г. Мендель, критик Гете // Белинский В. Г. Собр. соч. Т. III. С. 417. Шиллер же, по словам Белинского, «странный полухудожник и полуфилософ», лишь хотел «осуществить вечные истины, – и осуществил свои личные и ограниченные убеждения». – Там же. С. 402–403.

Итак, Гёте для Белинского – символ зрелости духа. В связи с этим Герцен избирает его стихи для одного из эпиграфов заключительной части повести. Это строки из последней строфы пролога второй части „Фауста“. Приведем эти стихи в переводе Б. Л. Пастернака.

Нет, солнце, ты милей, когда ты – сзади.Передо мной сверканье водопада.Я восхищен, на это чудо глядя.Вода шумит, скача через преграды,Рождая гул и брызгов дождь ответный,И яркой радуге окрестность рада,Которая игрою семицветнойИзменчивость возводит в постоянство,То выступая слабо, то заметно,И обдает прохладою пространство.В ней – наше зеркало. Смотри, как схожиДушевный мир и радуги убранство!То радуга и жизнь – одно и то же [338] .

338

Гёте КВ. Собр. соч.: В 10 т. Т. 2. М.: Худож. лит-ра, 1976. Фауст. С. 186.

Эпиграф предуведомляет, что „логическое“ развитие героя завершилось, он достиг якобы зрелости: жизнь предстала как отблеск вечной и абсолютной правды [339] . Оттого уже не „молодой человек“, а „просто человек“ так запальчиво уверяет Трензинского, что не позволит „какому-нибудь отдельному, случайному факту“ ниспровергнуть выношенные им убеждения [1, 304].

Слова о случайных фактах заставляют вспомнить насмешку Белинского над „добровольными мучениками“, которым, как писал он в статье „Мендель, критик Гёте“, нет покоя, нет счастья: там гаснет свет просвещенья, тут подавляется целый народ, – и с воплем указывают они на виновников зла, как будто люди в состоянии остановить ход мира, изменить участь народа; как будто бы нет провидения и людские судьбы представлены слепому случаю или слепой воле одного человека [340] . Таким „добровольным мучеником“ оказывается Трензинский. У него нет „власти над случаем“ [I, 302], но он скептически относится к идеализму, который все „пытает словами, а не делом“ [I, 304]; он сомневается, что стоит последовать примеру „немецких ученых, которые, выдумав теорию, всю жизнь ее отстаивают, хотя бы каждый день опровергал ее“ [I, 304]; он порицает толпу за то, что та не понимает, „почему она так живет“, но „гордый дух, отвергающий всякое внешнее влияние“ виноват, по его словам, вдвое тем, что „умея понимать, не признает очевидной власти обстоятельств“ [I, 305].

339

Именно так – как символ вечной и абсолютной правды – и в прологе второй части воспринимается солнце Фаустом. Радуга – образ «потока вечности», т. е. жизни, есть отблеск «солнца абсолютной правды». – См. об этом: Вильмонт Н. Вступ. статья и примечания // Гёте И. В. Фауст. М.: Худож. литра, 1969. С. 21, 490.

340

Белинский В. Г. Менцель, критик Гёте. С. 384.

Вместе с автором Трензинский подвергает сомнению панлогизм Гегеля и „примиренного“ Белинского, который хотел уверовать, что государство „есть живое осуществление довременной божественной идеи, ставшей из возможности явлением и стремящейся развиться из самой себя во всей бесконечности“ [341] . Такое понимание исторического процесса неизбежно вело к оправданию действительности „по законам логики“, когда мысль опирается на самое себя, на собственное внутреннее развитие из самой себя [342] . В этом „бесконечном царстве духа“ [343] жизнь представала и должна была предстать как отблеск вечной и абсолютной правды: Am farbigen Abglanz haben wir das Leben [344] . Но за пределами царства опыт, как врата Ада, вел на Голгофу тяжких испытаний, на что и указывал эпиграф из Данте: Per me si va nella citt`a dolente [345] .

341

Белинский В. Г. Менцель, критик Гёте. С. 392.

342

См.: Там же. С. 356.

343

Там же. С. 414.

344

В красочном отблеске наша жизнь.

345

Через меня идут в город скорби.

На „теоретические разрешения вопросов“ Трензинский смотрит „как на что-то постороннее“ [I, 300]. Он жизнью дошел до своих итоговых заключений. Но это не значит, что герой Герцена противополагает мышлению опыт. Отдавать предпочтение духу за счет обстоятельств или наоборот, по его мнению, дурно [I, 305] [346] . „Жизнь, – цитирует он Гёте, – не имеет ни ядра, ни скорлупы“ [I, 303].И поэтому человек всегда должен оставаться человеком [I, 312]. Трензинский сочувствует полковнику, который еще мальчиком затвердил пословицу: Homo sum et nihil humani a me alienum puto [347] . С этой позиции полковник и осуждает Гёте, которому мир политики, как и все „преходящее, временное“, чужд по самой сути. Ни полковник, ни Трензинский не разделяют точки зрения Белинского, который писал в статье „Менцель, критик Гёте“: „Во-вторых, не только несправедливо, но и справедливо, нападая на человека, отнюдь не смешивать его с художником, равно как рассматривая художника, отнюдь не следует касаться человека“ [348] . Мало того, у Герцена поэту-олимпийцу, в котором художник выше человека, противостоит тень Данте. Она возникает благодаря дантовскому стиху, соотнесенному в эпиграфе со стихами Гёте. В страстном флорентийце художник не выше и не ниже человека. Он делит с людьми скорбь ада, жажду очищения и мечту о рае.

346

«Истина, – полагал Герцен, – должна доказываться не одним мышлением, а мышлением и бытием» (III, 246). Пытаясь найти основу и источник мыслительной активности, движущее начало познания в самой природе, Герцен не смог научно обосновать единство бытия и мышления. Но сама постановка этого вопроса была его исторической заслугой. – См.: Володин А. И. Герцен и Гегель // Проблемы изучения Герцена… С. 82–121.

347

«Я человек и ничто человеческое мне не чуждо».

348

Белинский В. Г. Собр. соч. Т. III. С. 397.

Спор Герцена с Белинским, коснувшийся „проблемы Гёте“, отнюдь не означал, что автор „Записок“ солидаризуется с Менцелем [349] , который обвинял поэта в эстетическом самолюбовании, эгоизме и отсутствии патриотического чувства с позиции либерального буржуа и немецкого национализма. Еще в „Первой встрече“ один из героев, отводя упреки в единомыслии с Менцелем, резонно возражал философу, „обожателю Гёте“: „Не политики – симпатии всему великому требую я от гения. Великий человек живет общей жизнью человечества…“ [I, 117]. В подобном ракурсе Герцен интерпретировал и путешествие Данте. В цикле статей „Дилетантизм в науке“ он писал: „Когда Данте вступил в светлую область, в которой нет ни плача, ни воздыхания, когда он увидел бесплотных жителей рая, ему стало стыдно тени, бросаемой его телом. Ему, земному, не товарищи были эти светлые, эфирные, и он пошел опять в нашу юдоль, опираясь на свой посох бездомного изгнанника…“ [III, 69].

349

Это ясно осознавал и Белинский. Он восторженно отозвался о герценовской повести. – Белинский В. Г. Русская литература в 1841 году // Белинский В. Г. Собр. соч. Т. V. С. 584–585. Положительная реакция была предрешена эволюцией его мировоззрения. Порвав с «примирением», он насмешливо заметил, что сама судьба не дает ему сделаться филистером. – См.: Письмо П. Н. Кудрявцеву. 24. IV. 1840. Петербург // Белинский В. Г. Собр. соч. Т. XI. С. 520.

Критикуя формализм спекулятивной философии [350] , Герцен именно в этой работе доказывал необходимость „перевода философии в жизнь“. Он считал, что только в деянии истории разрешается противоречие между всеобщим и частным, мыслью и сущим. Всякому абстрактному умозрению Герцен противополагал „тяжелый крест трезвого знания“ [III, 66]. „Науку, – писал он, – надобно прожить, чтоб не формально усвоить ее“ [III, 68]. Примером трезвого знания был для Герцена Данте: „Он пережил свое становление, выстрадал его; он блуждал по жизни и прошел мучения ада; он лишался чувств от вопля и стона и раскрывал мутный, испуганный взор, вымаливая каплю утешения, вместо которого снова стоны, е nuovi tormenti е nuovi tormentati [351] “ [III, 69] [352] .

350

Критиковался не Гегель, а «привратники гегелевой философии», принимавшие ее панлогизм, ее «букву за самое дело» [ГХ, 21]. Герцен, овладевший «методой» философа, хорошо понимал, что диалектика Гегеля – это «алгебра революции» [IX, 23]. В 1842 г. он и Белинскому советовал «ругать одних последователей, а великую тень не трогать» [XXII, 128].

351

«и новые мученики, и новые мучения» [Ад, VI, 4].

352

Ср.: «Я вверх иду, чтоб зренье обрести» [Чистилище, XXVI, 58].

Образ Данте занимает весьма важное место в системе суждений, которые развивает Герцен в одной из статей цикла „Буддизм в науке“. Он служит утверждению правоты Герцена и тогда, когда русский мыслитель заявляет, что формалисты изучают науку как нечто внешнее, но мало знать – надо „одействотворять“ знания [III, 67–69], и что только в разумном, т. е. в сознательном деянии, человек возвышается над природой, над неосмысленным существованием, или, как говорит Герцен, „достигает действительности своей личности“ и увековечивает себя в мире событий [III, 71]. Данте, писал он, „дошел до Люцифера <…> поднялся через светлое чистилище в сферу вечного блаженства бесплотной жизни, узнал, что есть мир, в котором человек счастлив, отрешенный от земли“, но не остался там с этим знанием, а „воротился в жизнь и понес ее крест“ [III, 69] [353] .

353

Кроме очевидного, эти слова Герцена могли иметь и другой смысл. Дело в том, что Данте путешествует по загробному миру, пребывая во сне. В контексте всей статьи он, возвратившийся к жизни, очнувшийся, противопоставлен «буддистам в науке», которые остаются в отвлеченном мире спекулятивного мышления.