Дар дождя
Шрифт:
Глава 13
Дорога из Баттерворта в Ипох заняла три часа: мы часто останавливались, чтобы проверить рельсы. Железнодорожные пути и главные дороги, а также армейские лагеря и рудники были любимыми целями ААНМ. Все что угодно, чтобы помешать японцам.
Я весь сжался от страха. Когда крошечные малайские деревушки и городки, состоящие из одной улицы, остались позади, я усомнился в своем мужестве. Кто из нас был сильнее? Кон, который бросил все привычное ему с детства, чтобы сражаться с японцами, каждый день страдавший от неописуемых тягот и ходивший под угрозой смерти? Или я, принявший японцев, их победу и владычество и старавшийся жить в безопасности? Чье решение
Все чаще и чаще мне приходило в голову, что Кон жил той жизнью, которой должен был жить я, делал выбор, который должен был стать моим. Он свернул там, где надо, занял верную позицию, а я все сделал наоборот. Он вернется с войны героем под всеобщие приветствия, а что люди скажут обо мне?
На железнодорожном вокзале в Ипохе, большом здании цвета слоновой кости с башнями по бокам, увенчанными минаретами и куполами в мавританском стиле, стояла тишина. В зале сидела маленькая группа индийцев в традиционных белых дхоти и длинных рубахах и читала газеты, а под потолком между железными балками и затененными нишами парили ласточки. Город кишел велорикшами и велосипедистами. Я заплатил за номер в привокзальной гостинице и нанял рикшу, чтобы доехать до дома деда.
Я долго стучал, пока не понял, что дом пуст. Обошел его кругом, но обнаружил только сарай для инструментов и помещение для прислуги. Стоя на солнцепеке, я размышлял, что делать дальше. В надежде найти нужное, я открыл сарай. У стены стоял велосипед, ржавый, тяжелый, с высоким седлом. Подогнав седло по росту, я поехал в известняковые холмы Ипоха.
Спрятав велосипед, я пошел вверх по склону, пытаясь вспомнить тропу, которую однажды показал мне дед. На вершине я чуть не прошел мимо храма, потому что его стены уже начали сливаться по цвету с окружающими скалами. Я постоял снаружи, зовя деда. Но никто не появился, и тогда я отодвинул ветви гуавы, разросшейся настолько, что сделать это оказалось довольно трудно, и вошел в заброшенный храм. Сидевшая на полу белка прекратила умываться, бросила на меня сердитый взгляд, мол, как я посмел ее потревожить, и побежала вверх по стене, нырнув в трещину. Я прошел по туннелю и вышел на закрытую круглую площадку. Дед ждал меня, улыбаясь своей плутовской улыбкой, при виде которой я испытал приступ острой тоски.
– Я скучал по тебе, – сказал он.
Услышав звук его голоса и увидев заплясавшие в его глазах искорки, я понял, насколько сильно сам по нему соскучился. Вблизи я обнаружил, что не могу выдержать его пристальный взгляд.
– Что произошло?
Я рассказал обо всем, что произошло после похорон Уильяма. Потом я рассказал о том, как японцы казнили тетю Мэй, и он сел на маленький каменный выступ. Я вручил деду помятую жестянку из-под печенья «Хантли и Палмер», в которой хранился прах тети Мэй. Это был единственный контейнер, который я сразу смог найти. Он взял ее и стал баюкать, как свою дочь, когда она была еще младенцем.
– Спасибо, что принес ее мне, – сказал он, и я нежно погладил его по голове.
Его рука сжала мою. На ощупь ладонь была прохладной и мягкой; она точно никогда не была рукой рудокопа.
– Ее предал Лим, да?
Я кивнул.
– Из-за меня и того, что случилось с его дочерью. Мне очень жаль, – произнес я, ненавидя бессодержательность этих слов, зная, что их никогда не будет достаточно, чтобы заглушить боль утраты.
И я согнул указательный и средний пальцы на коробке из-под печенья, надавил, чтобы они приняли коленопреклоненное положение, и осторожно постучал по крышке, безмолвно прося прощения.
Дед посмотрел на мои согнутые пальцы и обеими ладонями накрыл мне руку. Потом поднес мою руку себе ко лбу, принимая мое убогое подношение.
– Твоя тетя сама выбирала, как ей жить. С этим ничего нельзя
Он сказал это бесстрастно, и я понимал, каких усилий ему стоило не сорваться. Я добавил еще одну гирю к грузу его страданий, и мне было мучительно осознать, что пусть даже один человек никогда не сможет разделить боль другого, своей беспечностью может легко ее усилить.
– Ты не должен себя винить, – продолжал дед. – Я уже как-то говорил, что у тебя есть способность соединять отдельные элементы жизни в единое целое. Помнишь? Однако сейчас ты должен отвергнуть традиции народа своего отца. Чувство вины – это изобретение Запада и его религии.
Я покачал головой:
– Чувство вины – это человеческое качество.
– Мы, китайцы, куда прагматичнее. У твоей тети и сестры была такая судьба. Вот и все, – очень твердо сказал дед.
Я мог бы возразить, что это чувство вины заставило его впервые связаться со мной и пригласить меня к себе в гости. Оно и еще сожаление, которое, в конце концов, – еще одна разновидность вины. Но чего бы я достиг, если бы стал с ним спорить, отстаивая свою точку зрения? То, во что верил дед, давало ему покой, и если я не мог облегчить его ношу, то, по крайней мере, не хотел делать ничего, что могло бы ее утяжелить.
Вместо этого я сказал:
– Я заходил к вам, но в доме никого не было, и он был заперт. Вы теперь живете здесь, в пещере?
– Да. Она напоминает мне юность в монастыре. Ты ведь знаешь, что она волшебная. Иногда по ночам ко мне приходят гости.
По коже побежали мурашки, а волоски встали дыбом; мне хотелось надеяться, что он не впадал в маразм.
Дед фыркнул:
– Не смотри на меня так, словно я потерял рассудок. Иногда меня навещают духи древних мудрецов и отшельников, и мы с ними беседуем. Посмотри, я нашел это по подсказке одного из них.
Я подошел за ним к скале, поверхность которой выглядела так, словно по ней недавно прошлись стамеской. На камне были вырезаны строки из символов, на вид китайских, расположенных квадратом четыре на четыре.
– Мне было велено снять верхний слой – и вот что я обнаружил под ним.
Дед прочитал и перевел мне шестнадцать иероглифов:
Я прошел этот мир вдоль и поперек,Видел много волшебных вещей,И много людей повстречал,И я узнал, что в пределах четырех морейВсе люди – братья [98] .98
Выражение «В пределах четырех морей все люди – братья» взято из книги высказываний Конфуция. «Четыре моря» – водные массивы, мыслимые древними китайцами как граница мира, по одному с каждой стороны света: озеро Байкал – на севере, Южно-Китайское море – на юге, озеро Цинхай (Кукунор) – на западе и Восточно-Китайское море – на востоке.
– Я это знаю. Это очень известное выражение, разве нет? – спросил я.
– Да.
– Должно быть, оно было написано до того, как поэт осознал, какими жестокими мы можем быть по отношению друг к другу, – сказал я.
Оптимизм стихотворения теперь казался совершенно неуместным.
– Оно было написано в один из самых бурных периодов китайской истории, за тысячи лет до того, как Иисус Христос сказал почти то же самое.
– Дедушка, что вы хотите этим сказать?
– Не позволяй ненависти управлять своей жизнью. Как бы тебе ни было трудно, не становись таким, как Лим или японцы. Я вижу, что ненависть уже зреет в тебе и скоро выплеснется наружу.