Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса
Шрифт:
Земля будто качнулась под ногами. Лицо из прошлого, связанное с матерью, с моей собственной вольной и героической жизнью. Короткой полнотой бытия между Орденом и рабством. В тот момент я взглянул и понял: она мне нужна. Всё остальное не важно. Она тоже была задета мной, но не так серьёзно. Это потом она загорелась — от меня. Я её зажёг и не пожелал гасить пламя. Я сам. Потому это было — моё. Нужное мне. Очень.
Она не понимала, что такое нужда. Она родилась и выросла в мире, где не накладывался лимит ни на вещи, ни на связи, ни на чувства. И потому повела себя глупо. С моей точки зрения.
У неё была иллюзия, что время бесконечно. Можно обманывать себя. Флиртовать. Можно делать вид, что есть не хочешь. Продлевать ощущение сосущего чувства под ложечкой, которые ни разу не терпевшие нужду принимают за голод. Чтобы обед показался ещё восхитительней.
Дура. Бедная дура, которая в итоге чуть не испугалась меня. Моего голода. Моей неприкрытой, требовательной страсти. Я знал, что другого шанса не будет. Время утекает, как песок, из рук подконтрольного падавана. Кусок самостоятельной жизни: охрана сенатора с Набу. Кусок самостоятельной жизни, где мальчик, которому вечно указывали, где быть и что делать, стал главным. Потому что больше знал, умел, мог защитить. Рядом с сенатором и её охраной был полноценный воин. Только вот сенатор вела себя очень глупо, решив это не признавать. Перепутала игры влюблённых и работу телохранителя.
А я не играл в игры ни в защите, ни в любви.
Первая зарубка на мою безжалостную память: беспросветная женская глупость. Тогда я вскипел, успокоился — и запомнил. Потому что её лицо слишком туманило мне мозги. Она слишком нужна была мне. Лицо, тело — и душа… да, конечно, душа. Талант, обаяние и красота. Красота. Души. Я сейчас усмехаюсь. Но тогда я верил в это. Почему нет? Ведь в это надо верить. Для самоуважения. Для того чтобы показаться самому себе достойным. Хочешь близости, говори: любовь. Тем более есть и душевная близость…
Я оглядываюсь назад холодным взглядом. Там есть мальчик, который сказками осложнял себе жизнь. (Тогда я считал: облегчил). Мальчик, который крутую смесь из жестокой страсти и падаванского голода назвал любовью. И это была любовь. Стопроцентная, поверьте. Именно та, о которой пишут в поэмах. Всепоглощающая страсть, огонь, захлестнувший обоих. Та самая потребность, которая не оглядывается больше ни на кого.
И я женился, конечно. Потому что хотел владеть. Один. Подтвердить своё обладание.
Но не только. Это всё тот же романтический юношеский флёр. Как же. Рыцарь должен быть благороден. Он должен быть честным с женщинами и освобождать рабов. Да, дело, возможно, было в этом. Я сделал наперекор. Наперекор тому, который был столь благороден на вид. И столь то ли душевно жесток, то ли слаб. Тот верный сын Ордена, в котором ничего не осталось от человека. Наверно, я хотел быть человеком — в пику тому, кто обрёк мою мать даже не на смерть — просто спокойно оставил в рабстве. И, конечно же, у него не болела душа.
Я задумываюсь: а не оказался ли голос этого лживого сучёныша последней каплей в лагере тускенов? Нет, Анакин, нет! Да, мастер, — ответил я этому голосу. — Ты виноват в смерти моей матери — смотри, как я из-за тебя буду убивать.
И я убивал. С радостью, с жаждой. Всех, вплоть
Но юность непостоянна. А воспитание — страшная вещь. Да и слабость… желание любви и комфорта. Именно что наперекор…
Я вернулся из становища, чтобы уткнуться в мягкое, в тёплое, в женское… Я помню, она ведь вышла меня провожать. И мне — после боя и крови захотелось вернуться — домой. Я и вернулся. Перестал смотреть на труп, что-то нёс про джедаев. И она даже не возражала, говорила мне, что понимает меня. Понимает меня! Почему я так поступил. Почему я убил х. Она сочувствовала мне. Нет. Даже не сочувствовала. В тот момент я тоже зажёг её. Её пробило. Мы были настроены на канал одной боли. И этот миг нас… объединил.
Я не знаю. Возможно, мне надо было сохранить в своей душе смерть. Если бы я мог, смел и знал, если бы я тогда разобрался с дорогой. Но дорога всё ещё была одна — в Храм, а мне нужно было тепло. Тепло перед холодом Света, брызжущего из глаз всех моих учителей. Света, убившего мою мать.
А я хотел жизни. Горячей, как кровь на руках.
И когда прошёл спазм желания убивать — весь Геанозис и какое-то время после него — я женился. Я — решил жить так, как хочу. Ну, и ещё, конечно, то, невытравимое: рыцарь. Я — рыцарь, я дам обёт любимой женщине… это было так просто. На пике-то эмоции. Обёт. На вечность. Я же был уверен в тот короткий промежуток из трёх секунд, когда произносил эти слова, что моя любовь будет пылать ещё сто лет — так же, как в эти три секунды.
Интересно, почему человек никогда не тешит себя такими же глупыми идеями насчёт чувства сытости сразу после еды? Почему он не думает, что обед накормит его навечно?
Всё проходит. Кроме тебя и твоей Силы. И того, что хочешь именно ты.
Месяц на Набу был действительно медовый. Безбашенный. Я погрузился в эту женщину с головой. Мы были счастливы. Не вылезая из постели — и из поездок, из мира, будто затканного золотой парчой. Мы ездили по Набу, разговаривали, смеялись, говорили какие-то безумные глупости, которые казались нам божественным откровением, а в основном — целовались, целовались, любили друг друга — прозанимались любовью всё это время. Это и составило основу нашей жизни, нашего счастья, нашей мудрости на Набу. Я далёк от насмешки. Это была жизнь, мудрость, счастье. На тот короткий месяц для нас, для наших тел — для наших душ. Это правда. Мир стал новым, потому что в нём поселились мы. Не по отдельности, а вдвоём. Эдакое новое цельное существо — и любовь третья меж нами.
Но уже тогда я стал думать и размышлять, например, о том, что у меня нет будущего в Храме. Уже тогда — да ещё до всего — мы с моим учителем, тогдашним канцлером — сошлись на том, что в Ордене мне нет места. Нет перспектив. Нет — жизни. Что мне надо пробивать себе дорогу в государственном делании. Рядом с ним. При помощи и поддержке полноправного правителя Республики.
А это значит, что я ухожу из Храма. А это значит, что план по уничтожению Ордена джедаев был мне известен за три года до приведения его в исполнение. А ещё это значит, что я начинаю новую, взрослую жизнь, полную работы, опасности — и отсутствия свободного времени. И интересов, о которых моей жене нельзя знать.